Страница 111 из 113
САМАЯ МЕРЗКАЯ ФРАЗА ИЗ УСТ ДЕВУШКИ-2:
— Только не в меня!..
Рая Абельская вспоминает, что бесконечно вежливый и деликатный художник Волович в минуты, когда я поносил при нем Ахматову-Цветаеву-Пастернака-Мандельштама, как «АББУ» поэтическо-массовой культуры, раздражался милейшим смехом и говорил:
— Иногда, Саша, мне хочется вас убить!..
Инна сама испекла мне на день рождения торт и написала на нем кремом МОЕМУ ЛЮБИМОМУ САШЕ. Завернула его в блестящую фольгу и перевязала розовой ленточкой. И пока несла его от бабушки, эти буковки прилипли к фольге и получилось:
МОЕМУ ЛЮБИМОМУ ВИТЕ.
Иннин брат Дима говорит:
— НЕ НАДО В ПОПУ ЛИТЬ КАКАО!
Отец Наташи Лейкиной — боксёр — когда ему кто-то позвонил по телефону и спросил:
— Куда я попал? — Ответил: — В жопу пальцем!
Вечером И. провинилась, качала права, что при подготовке к экзамену ей всенепременно надо покурить. А потом стала ко мне приставать. Я безучастно лежал, отвернувшись, с полчаса, а потом говорю ей:
— Самая главная ЭРОГЕННАЯ ЗОНА у человека — его мозг! Так что, чем меня гладить, просто скажи: прости меня, пожалуйста! — Чем довел её почти до истерического хохота.
У И. был недельный запор, и как-то так случилось, что, отправляясь в очередной раз в туалет, она захватила с собой туда Алешковского почитать. И так зачиталась, что про свой запор позабыла.
— Под Алешковского, — говорит, — легко какается.
— Инна, — говорю, — ты ведёшь себя со мной то, как ребенок — докладываешь мне про каждый свой поход в туалет, то как воспитательница, отчего мне начинает казаться, что я на твоей маме женат.
ПРИНЦЕССЫ НЕ КАКАЮТ.
Дубичев причесывается перед зеркалом (фотографироваться для сотого №). Я говорю:
— Подвинься, дай мне себя причесать... Я тоже теперь расчёску ношу!
Дубичев: — ЧЕСАТЬ-то у тебя, может, и есть чего, а вот РАСЧЁСЫВАТЬ нечего!
Г. В.: — Уже лысеешь, а всё — ХУДОЖНИК!..
Инна рассказывает: покупаю я в киоске жевачку про любовь, а рядом 2 мальчика лет по 8 покупают жевачки с голыми тетками. Один из них разворачивает, рассматривает вкладыш и говорит:
— Фу-у, у меня такая тёлка уже была!..
Инна всё скучает по подруге Лейкиной, вдвоем с которой 4 года учебы в училище жила у своей бабушки и даже спала все 4 года в одной постели.
— В 60 лет, — говорю я, — ты, наконец, отбросишь все провинциальные предрассудки, поймешь, что ты — ЛЕСБИЯНКА и всю жизнь любила одну только Лейкину свою.
— Ты не представляешь, как мы жили. — Говорит. — Обе на кухне что-то вместе готовили, и никто нам больше не нужен был. Иногда для разнообразия можно было себе мужиков завести. С ней и поговорить можно было обо всём.
— А со мной что ли, — говорю, — ты не обо всём поговорить можешь?
— И с тобой можно. Но ты потом можешь надо мной подшутить в своём амплуа. Той защищённости, какая была с ней, нет.
Иннина мама приехала из Каменск-Уральского, прочитала московский журнал «Матадор», где Курицын работает, и говорит дочери:
— Инна, иди-ка сюда, разговор есть!
— Инна, — говорит, уединившись с ней, — ты — ЛЕСБИЯНКА?
— Мама, — говорит Инна, — по всем формальным признакам — да, а по правде — нет.
Антонов А. Г. рассказывает, что В. И. Реутов с возрастом стал прислушиваться к своим болячкам, заниматься ЙОГОЙ, бегать по утрам и посещать бассейн. В бассейне с ним случился такой казус: в раздевалке ему пришлось снять очки. И вот выходит он без очков в бассейный зал и ничего почти не видит без очков-то. Вот незадача! Тут его останавливают: оказывается, он ещё и плавки позабыл одеть.
1 марта с крыши дома мне на нос капля упала.
Спрашиваю Арсения:
— Что ты собираешься подарить Наиле на 8 МАРТА?
— Ты знаешь, — отвечает он, — я не отношу себя к числу людей, отмечающих такие БАНАЛЬНЫЕ ПРАЗДНИКИ!..
И пока я глотаю ртом воздух, силясь понять, хотел ли он тем самым меня обидеть, он добавляет:
— ... и вообще это ведь одно из проявлений СЕКСУАЛЬНОГО РАСИЗМА.
Сергеева В. Г. рассказывает про очередной телефонный звонок в приёмную депутата Госдумы:
— Мне нужна помощь, я инвалид без ног, — и т. д. А какая помощь нужна, инвалид без ног не говорит, подавай ему непременно самого депутата. В конце выясняется, что ему нужно пустые бутылки сдать.
В очередной раз Инна уезжает от меня на учёбу;
— Стою в тамбуре электрички, — говорит она мне потом по телефону, — плачу и чуть ли не на грани истерики. И спасло меня только вот что. Помнишь, там стояли двое военных, семечки жевали. Человеки с ружьем. И один из них растроганно посмотрел на меня, отсыпает мне горсть семечек и говорит так просто и непосредственно: «Единственное, чем могу помочь в этой ситуации.»
На самом деле закончится всё тем, что она бросит этот свой Челябинск, а потом опять непонятно что будет. Вот увидите.
Через неделю.
НА САМОМ ДЕЛЕ бросить учёбу я ей не дам.
(За полгода ещё придуманное окончание записок).
При расставании я сказал ей:
— Я тебя люблю. Возвращайся скорее!..
Надеюсь, это вышло не очень сентиментально.
СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ
Придумал я это заранее.
На самом деле всё вышло совсем по-другому.
Я сказал ей (на ушко):
— Ты мне глубоко симпатична.
И мы навсегда расстались. До послезавтра.
1994—97
КАСИМОВ Евгений Петрович
Старуха
Старуха каждый день собирает чемоданы. Она встаёт часов в десять, когда все уже давно на работе, и начинает собирать вещи в тяжёлые фибровые чемоданы.
— Охо-хо, — бормочет старуха, — без четверти девять уже.
Приглаживая космы жёлтыми ладошками, она идет на кухню пить чай. Пусть заварка скверная и хлеб чёрствый — чай она пьёт долго, со вкусом. Она макает корочки в бледно-лимонный кипяток, аккуратно ест, беспрестанно смахивая со стола крошки себе в ладонь. Потом она моет посуду. Посуды много — осталось после вчерашнего дня. Старуха моет плохо, оставляя жирные пятна на тарелках. Её опять за это будут бранить, но она об этом пока не знает. Ну вот, слава Богу, посуда вымыта — старуха идёт в большую комнату.
— Охо-хо, — шепчет она, — без четверти девять уже...
Большие настенные часы в деревянном корпусе встали пять лет назад, но старуха этого не заметила.
Старуха медленно и старательно одевается. Старательность вообще в её привычке: если начнет, например, пол мести, то своими жёсткими пальцами из ковра каждую соринку вытащит. Она напяливает одну кофту, другую, одёргивает их, одёргивает. Кофты буро-зелёного цвета, локти продраны. Старуха надевает тяжёлое зимнее пальто, валенки, повязывает на голову обрёмканный кашемированный платок и, забыв про чемоданы, выходит из квартиры. Она уже дошла до лифта, но забыла, зачем вышла, — тогда она возвращается, но — беда! беда! — забыла номер квартиры. Тогда она пробует наугад.
Звонок не работает.
В другой квартире никого нет.
Из третьей высунулась лохматая голова и заматерилась. Старуха пугается и семенит прочь. Она спускается этажом ниже и тычет корявым пальцем в звонки, и снова пугается, и скользит бесполой тенью дальше, и, совсем обессилев от непонятного страха, садится на бетонные ступеньки и пригорюнивается. Так она сидит — может, час, может, два, — потихоньку дремлет, иногда вздрагивая от стукотни дверей, от лязга лифта, от протяжных порывов ветра за ровно сияющим окном лестничной площадки. Тут её находят сын и сноха, пришедшие на обед.