Страница 3 из 31
«Вот как потухает изорванный человек, - подумал я, - тут уж ничего не сделаешь…»
Но вдруг сурово сказал, не узнавая своего голоса:
- Камфары.
Тут Анна Николаевна склонилась к моему уху и шепнула:
- Зачем, доктор? Не мучайте. Зачем еще колоть? Сейчас отойдет… Не спасете.
Я злобно и мрачно оглянулся на нее и сказал:
- Попрошу камфары…
Так, что Анна Николаевна с вспыхнувшим, обиженным лицом сейчас же бросилась к столику и сломала ампулу.
Фельдшер тоже, видимо, не одобрял камфары. Тем не менее он ловко и быстро взялся за шприц, и желтое масло ушло под кожу плеча.
«Умирай. Умирай скорее, - подумал я, - умирай. А то что же я буду делать с тобой?»
- Сейчас помрет, - как бы угадав мою мысль, шепнул фельдшер. Он покосился на простыню, но, видимо, раздумал: жаль было кровавить простыню. Однако через несколько секунд ее пришлось прикрыть. Она лежала как труп, но она не умерла. В голове моей вдруг стало светло, как под стеклянным потолком нашего далекого анатомического театра.
- Камфары еще, - хрипло сказал я.
И опять покорно фельдшер впрыснул масло.
«Неужели же не умрет?… - отчаянно подумал я. - Неужели придется…»
Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи я сообразил - уверенность, что сообразил, была железной, - что сейчас мне придется в первый раз в жизни на угасающем человеке делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет. Ведь у нее же нет крови! За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает? Что скажет мне безумный отец?
- Готовьте ампутацию, - сказал я фельдшеру чужим голосом.
Акушерка посмотрела на меня дико, но у фельдшера мелькнула искра сочувствия в глазах, и он заметался у инструментов. Под руками у него взревел примус…
Прошло четверть часа. С суеверным ужасом я вглядывался в угасший глаз, приподымая холодное веко. Ничего не постигаю. Как может жить полутруп? Капли пота неудержимо бежали у меня по лбу из-под белого колпака, и марлей Пелагея Ивановна вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах у девушки теперь плавал и кофеин. Нужно было его впрыскивать или нет? На бедрах Анна Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиологического раствора. А девушка жила.
Я взял нож, стараясь подражать (раз в жизни в университете я видел ампутацию) кому-то… Я умолял теперь судьбу, чтобы уж в ближайшие полчаса она не померла…
«Пусть умрет в палате, когда я окончу операцию…»
За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью обстановки. Я кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови. «Сосуды начнут кровить, что я буду делать?» - думал я и, как волк, косился на груду торзионных пинцетов. Я срезал громадный кус женского мяса и один из сосудов - он был в виде беловатой трубочки, но ни капли крови не выступило из него. Я зажал его торзионным пинцетом и двинулся дальше. Я натыкал эти торзионные пинцеты всюду, где предполагал сосуды… «Arteria… Arteria… как, черт, ее?…» В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и я стал мелкозубой ослепительной пилой пилить круглую кость. «Почему не умирает?… Это удивительно… ох, как живуч человек!»
И кость отпала. В руках у Демьяна Лукича осталось то, что было девичьей ногой. Лохмы, мясо, кости! Все это отбросили в сторону, и на столе оказалась девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой в сторону культей. «Еще, еще немножко… не умирай, - вдохновенно думал я, - потерпи до палаты, дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни».
Потом вязали лигатурами, потом, щелкая колленом, я стал редкими швами зашивать кожу… но остановился, осененный, сообразил… оставил сток… вложил марлевый тампон… Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я в бане…
Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил:
- Жива?
- Жива… - как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер, и Анна Николаевна.
- Еще минуточку проживет, - одними губами, без звука в ухо сказал мне фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: - Вторую ногу, может, и не трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем… а то не дотянет до палаты… А? Все лучше, если не в операционной скончается,
- Гипс давайте, - сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой.
Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал недвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома.
- Живет… - удивленно хрипнул фельдшер.
Затем ее стали подымать, и под простыней был виден гигантский провал - треть ее тела мы оставили в операционной.
Затем колыхались тени в коридоре, шмыгали сиделки, и я видел, как по стене прокралась растрепанная мужская фигура и издала сухой вопль. Но его удалили. И стихло.
В операционной я мыл окровавленные по локоть руки.
- Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? - вдруг спросила Анна Николаевна. - Очень, очень хорошо… Не хуже Леопольда…
В ее устах слово «Леопольд» неизменно звучало как «Дуайен».
Я исподлобья взглянул на лица. И у всех - и у Демьяна Лукича, и у Пелагеи Ивановны - заметил в глазах уважение и удивление.
- Кхм… я… Я только два раза делал [6], видите ли…
Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно.
В больнице стихло. Совсем.
- Когда умрет, обязательно пришлите за мной, - вполголоса приказал я фельдшеру, и он почему-то вместо «хорошо» ответил почтительно:
- Слушаю-с…
Через несколько минут я был у зеленой лампы в кабинете докторской квартиры. Дом молчал.
Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле.
«Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли, постарел как-то… Складка над переносицей… Сейчас постучат… Скажут: "Умерла"…»
«Да, пойду и погляжу в последний раз… Сейчас раздастся стук…»
В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял один из первых зимних дней.
Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, действительно, черты лица правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся.
Затем шелест… На двух костылях впрыгнула очаровательной красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой.
Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской.
- В Москве… в Москве… - И я стал писать адрес. - Там устроят протез, искусственную ногу…
- Руку поцелуй, - вдруг неожиданно сказал отец.
Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос.
Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на столике.
- Не возьму, - сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял…
И много лет оно висело у меня в спальне [7] в Мурьине, потом странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и наконец исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.
Примечания
1. …уездный город Грачевку от Муръинской больницы… - Речь идет об уездном городе Сычевке и Никольской больнице. Название села и больницы Булгаков несколько раз видоизменял (Мурьево, Мурьевская, Муравьевская…), а в рассказе «Стальное горло», который был опубликован первым из цикла, село и больница называются «своими именами» - Никольское и Никольский пункт-больница. Конечно, при издании «Записок» отдельной книжкой Булгаков, несомненно, все названия привел бы к единообразию.
2. …в два часа дня 16 сентября 1917 года… в два часа пять минут 17 сентября того же 17-го незабываемого года… - Мы уже подробно останавливались на этом вопросе, но имеются и другие важные сведения. Дело в том, что в архиве писателя хранился комплект журнала «Медицинский работник», не включенный при описании архива в его состав (из-за отсутствия на журналах авторских помет). Так вот, в тексте рассказа «Полотенце с петухом» имеются исправления чернилами. В первом случае исправлен год 1917-й на 1916-й. Во втором случае не только исправлен год (то же исправление, что и предыдущее), но и зачеркнуто слово «незабываемого». В результате текст стал читаться так: «…16 сентября 1916 года мы были у последнего лабаза, помещающегося на границе этого замечательного города Сычевки, а в два часа пять минут 17 сентября того же 16-го года я стоял…»