Страница 2 из 13
Артур замолчал, разрывая колокольчики наперстянки. Молчание было таким долгим и глубоким, что он взглянул на padre, недоумевая, почему тот не отвечает ему. Под ветвями магнолии уже сгущались сумерки. Всё расплывалось в них, принимая неясные очертания, однако света было достаточно, чтобы разглядеть мертвенную бледность, разлившуюся по лицу Монтанелли. Он сидел, низко опустив голову и ухватившись правой рукой за край скамьи. Артур отвернулся с чувством благоговейного изумления, словно нечаянно коснувшись святыни.
«О боже, – подумал он, – как я мелок и себялюбив по сравнению с ним! Будь моё горе его горем, он не мог бы почувствовать его глубже».
Монтанелли поднял голову и огляделся по сторонам.
– Хорошо, я не буду настаивать, чтобы ты вернулся туда, во всяком случае теперь, – ласково проговорил он. – Но обещай мне, что ты отдохнёшь по-настоящему за летние каникулы. Пожалуй, тебе лучше провести их где-нибудь подальше от Ливорно. Я не могу допустить, чтобы ты совсем расхворался.
– Padre, а куда поедете вы, когда семинария закроется?
– Как всегда, повезу воспитанников в горы, устрою их там. В середине августа из отпуска вернётся помощник ректора. Тогда отправлюсь бродить в Альпах. Может быть, ты поедешь со мной? Будем совершать в горах длинные прогулки, и ты ознакомишься на месте с альпийскими мхами и лишайниками. Только боюсь, тебе будет скучно со мной.
– Padre! – Артур сжал руки. Этот привычный ему жест Джули приписывала «манерности! свойственной только иностранцам». – Я готов отдать все на свете, чтобы поехать с вами! Только… я не уверен…
Он запнулся.
– Ты думаешь, мистер Бёртон не разрешит тебе?
– Он, конечно, будет недоволен, но помешать нам не сможет. Мне уже восемнадцать лет, и я могу поступать как хочу. К тому же Джеймс ведь мне только сводный брат, и я вовсе не обязан подчиняться ему. Он всегда недолюбливал мою мать.
– Всё же, если мистер Бёртон будет против, я думаю, тебе лучше уступить. Твоё положение в доме может ухудшиться, если…
– Ухудшиться? Вряд ли! – горячо прервал его Артур. – Они всегда меня ненавидели и будут ненавидеть, что бы я ни делал. Да и как Джеймс может противиться, если я еду с вами, моим духовником?
– Помни – он протестант[9]! Во всяком случае, лучше написать ему. Посмотрим, что он ответит. Побольше терпения, сын мой. В наших поступках мы не должны руководствоваться тем, любят нас или ненавидят.
Это внушение было сделано так мягко, что Артур только чуть покраснел, выслушав его.
– Да, я знаю, – ответил он со вздохом. – Но ведь это так трудно!
– Я очень жалел, что ты не мог зайти ко мне во вторник, – сказал Монтанелли, резко меняя тему разговора. – Был епископ из Ареццо, и мне хотелось, чтобы ты его повидал.
– В тот день я обещал быть у одного студента. У него на квартире было собрание, и меня ждали.
– Какое собрание?
Артур несколько смутился.
– Вернее… вернее, не собрание… – сказал он, запинаясь. – Из Генуи приехал один студент и произнёс речь. Скорее это была лекция…
– О чём?
Артур замялся.
– Padre, вы не будете спрашивать его фамилию? Я обещал…
– Я ни о чём не буду спрашивать. Если ты обещал хранить тайну, говорить об этом не следует. Но я думаю, ты мог бы довериться мне.
– Конечно, padre. Он говорил… о нас и о нашем долге перед народом, о нашем… долге перед самими собой. И о том, чем мы можем помочь…
– Помочь? Кому?
– Cantadini[10] и…
– Кому ещё?
– Италии.
Наступило долгое молчание.
– Скажи мне, Артур, – серьёзным тоном спросил Монтанелли, повернувшись к нему, – давно ты стал думать об этом?
– С прошлой зимы.
– Ещё до смерти матери? И она ничего не знала?
– Нет. Тогда это ещё не захватило меня.
– А теперь?
Артур сорвал ещё несколько колокольчиков наперстянки.
– Вот как это случилось, padre, – начал он, опустив глаза. – Прошлой осенью я готовился к вступительным экзаменам и, помните, познакомился со многими студентами. Так вот, кое-кто из них стал говорить со мной обо всём этом… Давали читать книги. Но тогда мне было не до того. Меня тянуло домой, к матери. Она была так одинока, там, в Ливорно! Ведь это не дом, а тюрьма. Чего стоит язычок Джули! Он один был способен убить её. Потом зимой, когда мать тяжело заболела, я забыл и студентов, и книги и, как вы знаете, совсем перестал бывать в Пизе. Если б меня волновали эти вопросы, я бы все рассказал матери. Но они как-то вылетели у меня из головы. Потом я понял, что она доживает последние дни… Вы знаете, я был безотлучно при ней до самой её смерти. Часто просиживал у её постели целые ночи. Днём приходила Джемма Уоррен, и я шёл спать… Вот в эти-то длинные ночи я и стал задумываться над прочитанным и над тем, что говорили мне студенты. Пытался уяснить, правы ли они… Думал: а что сказал бы обо всём этом Христос?
– Ты обращался к нему? – Голос Монтанелли прозвучал не совсем твёрдо.
– Да, padre, часто. Я молил его наставить меня или дать мне умереть вместе с матерью… Но ответа не получил.
– И ты не поговорил об этом со мной Артур! А я-то думал, что ты доверяешь мне!
– Padre, вы ведь знаете, что доверяю! Но есть вещи о которых никому не следует говорить. Мне казалось что тут никто не может помочь – ни вы, ни мать. Я хотел получить ответ от самого бога. Ведь решался вопрос о моей жизни, о моей душе.
Монтанелли отвернулся и стал пристально всматриваться в сумерки, окутавшие магнолию. Они были так густы, что его фигура казалась тёмным призраком среди ещё более тёмных ветвей.
– Ну а потом? – медленно проговорил он.
– Потом… она умерла. Последние три ночи я не отходил от неё…
Артур замолчал, но Монтанелли сидел не двигаясь.
– Два дня перед погребением я только о ней и думал, – продолжал Артур совсем тихо. – Потом, после похорон, я заболел и не мог прийти на исповедь. Помните?
– Помню.
– В ту ночь я поднялся с постели и пошёл в комнату матери. Там было пусто. Только в алькове стояло большое распятие. Мне казалось, что господь поможет мне. Я упал на колени и ждал – всю ночь. А утром, когда я пришёл в себя… Нет, padre! Я не могу объяснить, не могу рассказать вам, что я видел. Я сам едва помню. Но я знаю, что господь ответил мне. И я не смею противиться его воле.
Несколько минут они сидели молча, затем Монтанелли повернулся к Артуру и положил ему руку на плечо.
– Сын мой! – проговорил он. – Я не посмею сказать, что господь не обращался к твоей душе. Но вспомни, в каком ты был состоянии тогда, и не принимай болезненную мечту за высокий призыв господа. Если действительно такова была его воля – ответить тебе, когда смерть посетила твой дом, – смотри, как бы не истолковать ошибочно его слово. Куда зовёт тебя твоё сердце?
Артур поднялся и ответил торжественно, точно повторяя слова катехизиса:
– Отдать жизнь за Италию, освободить её от рабства и нищеты, изгнать австрийцев и создать свободную республику, не знающую иного властелина, кроме Христа!
– Артур, подумай, что ты говоришь! Ты ведь даже не итальянец!
– Это ничего не значит. Я остаюсь самим собой. Мне было видение, и я исполню волю господа.
Снова наступило молчание.
– Ты говоришь, что Христос… – медленно начал Монтанелли.
Но Артур не дал ему докончить:
– Христос сказал: «Потерявший душу свою ради меня сбережёт её».
Монтанелли опёрся локтем о ветвь магнолии и прикрыл рукой глаза.
– Сядь на минуту, сын мой, – сказал он наконец.
Артур опустился на скамью, и Монтанелли, взяв его руки в свои, крепко сжал их.
– Сейчас я не могу спорить с тобой, – сказал он. – Всё это произошло так внезапно… Мне нужно время, чтобы разобраться. Как-нибудь после мы поговорим об этом подробно. Но сейчас я прошу тебя помнить об одном: если с тобой случится беда, если ты погибнешь, я не перенесу этого…
– Padre!
– Не перебивай, дай мне кончить. Я тебе уже говорил, что у меня нет никого во всём мире, кроме тебя. Ты вряд ли понимаешь, что это значит. Трудно тебе понять – ты так молод. В твои годы я тоже не понял бы, Артур, ты для меня как… сын. Понимаешь? Ты свет очей моих, ты радость моего сердца! Я готов умереть, лишь бы удержать тебя от ложного шага, который может погубить твою жизнь! Но я бессилен. Я не требую от тебя обещаний. Прошу только: помни, что я сказал, и будь осторожен. Подумай хорошенько, прежде чем решаться на что-нибудь. Сделай это хотя бы ради меня, если уж не ради твоей покойной матери…