Страница 83 из 96
— Для многих этого будет вполне достаточно, уверяю вас.
— Хорошо, хорошо! Четыре с половиной!
— Прощайте.
Федор толкнул податливо тяжелую дверь, вышел в коридор.
По ковру, лежащему на мраморных ступеньках, мимо золоченой бронзы, мимо овальных, на слоновых ногах столов… Метр восемьдесят на два двадцать пять — оптимистическая колхозная свадьба, оцененная администраторским вкусом вполне прилично — четыре с половиной тысячи рублей.
На улице он отыскал телефон-автомат, опустил монету, набрал номер.
— Валентин Вениаминович?.. Говорит Матёрин.
— Ах, это ты, дружок! Ну как?
— Валентин Вениаминович, вы знали, что это за работа?
— Знал одно — заказ на картину, не больше, без подробностей.
— Ну, слава богу!
— Почему — слава?..
— А я уж о вас плохо подумал.
— Совсем неприемлема?
— Я должен был написать полотно по типу небезызвестной вам «Колхозной свадьбы».
На другом конце провода молчание.
— Я этого сделать не могу, Валентин Вениаминович.
Снова на минуту молчание, затем сдержанное:
— Я понимаю, но… боюсь, лучшего не подвернется.
Федор забыл, что Валентин Вениаминович о своем шефе, директоре института, никогда не говорил ни плохо, ни хорошо — ни о нем самом, ни о его работах.
Дома все семейство — Вера Гавриловна, Аня и ее муж, Виктор и Сашка — сидело в одной комнате. У Виктора на лбу кровавая ссадина, лицо серое, мученическое, глаза тусклы, при появлении Федора вздрогнул, поежился. Что-то опять случилось в этих стенах.
Аня с презрительно отвисшей губой проговорила:
— Я всегда знала, что она так кончит.
Миша, ее муж, сидит нога на ногу, голова уютно покоится на широких плечах, в черных глазах выжидающе опасливый блеск. Он веско сказал:
— Кислотой бы вытравить эту ржавь. Кислотой. Да.
Вера Гавриловна испустила свой безнадежный вздох:
— И нужно опять Витьке ввязаться. Отметили по лбу, кавалер хороший.
И Виктор взвился, по серому лицу — пятна, в глазах — бешеными искорками выдавленные слезы:
— Идите все к черту! Идите все!! Какое вам дело до них, до нее, до меня! Жалеете! Вздыхаете! Упрекаете! Врете! Вам ведь на все плевать! На все! К черту! К черту!!
Отвернулся в угол, вздернул плечи.
Никто не пошевелился, все, в том числе и мать, смотрели на него со спокойным, чуточку презрительным сожалением. Только у матери на стертом лице было больше беспомощной жалости, чем у Ани и у ее мужа.
— В чем дело? — спросил Федор.
— Опять с этой Аллой… Наш дурачок не утерпел, ввязался. Лешка Лемеш — видели? — по лбу протянул, — покорно объяснила Вера Гавриловна.
«Дурачок» лишь передернул плечами при словах матери.
Аня отрешенно глядела мимо Федора. Она не любила жильца, занимавшего комнату, которая, как считала, должна принадлежать ей по праву.
Федор прошел к себе. А через пять минут явился Сашка — на постновато-невинной мордочке нетерпение, под ресницами нехороший веселенький блеск.
— Иди-ка спать, — попробовал его отослать Федор.
— Алку-то продали… — хихикнул Сашка.
— Как продали? Что мелешь?
— Вот и продали.
— Кто?
— Лешка.
— За что?
— За что продают? За деньги.
— Рассказывай быстро да катись.
— Арсения Ивановича Заштатного знаете?.. У которого «Победа». В тридцать пятой квартире живет…
— Знаю. Физиономия круглая, вежливый…
— Он с Лешкой договорился — приводи Алку ко мне. Давно уговаривал, да мало давал. Лешка не соглашался, просил тыщу рублей…
— Не ври!
— А я не вру. Может, не тыщу, может, больше, кто знает. У Заштатного денег чемоданы. Артелью заведует, у него там все жулики, а он самый главный. Еще бы не богач…
— Не мели!
— Вчера Лешка с Алкой пошли к Заштатному как бы в гости. Лешка-то посидел да ушел, вроде за гитарой, а Алка осталась. Заштатный — дверь на ключ… Ночь просидела, на другой день к вечеру только вышла. Хи-хи!.. К вечеру выпустил… Она на Лешку. Хи-хи!.. Царапалась…. Дура, никто бы не узнал… Хи-хи!..
Этому мальчишке неплохо жилось во дворе — что ни день, то новое событие, не заскучаешь. В глазах — дрянненький смешок, на губах блуждающая улыбочка человека, знающего житейскую изнанку. Ни возмущения, ни отвращения, напротив, удовольствие: ах, интересно! И это для Федора было страшно, страшней, пожалуй, того, что сейчас услышал.
— Витька узнал — и на улицу. Он ваш ножик схватил. С ножом… Лешка его сначала трогать не хотел: уйди, говорит… А тот лезет, размахивает. Ну, ножик отобрали и побили. Поделом, кавалер хороший…
— Хватит! — оборвал его Федор.
— Алка-то… Хи-хи!.. Кричала: «Назло всем проституткой буду!» Хи-хи…
Федор взял его за плечи и вытолкнул из комнаты:
— Иди спать!
Утром к Федору пришел Виктор: чистая праздничная сорочка, мокрые расчесанные волосы, лицо бледно до голубизны, на лбу засохшая ссадина, под внешним спокойствием — решительность скрученной пружины.
— Уезжаю, — сказал он.
— Куда?
— Не знаю. Все одно куда. Подальше бы… Может, в Сибирь, может, на Дальний Восток.
— Что ж… — Федор помолчал. — К лучшему.
Виктор сел к столу, кося глаза в угол, сказал вдруг:
— Во время войны в соседний двор фугаска попала…
— А это к чему?
— А к тому, почему не в наш. Все бы на кусочки разнесло.
— И тебя бы, дурака, тогда не было.
— Пускай. Кому я нужен!
— Надеешься завербоваться на работу — значит, нужен кому-то. Ненужного не возьмут.
— Не пойду вербоваться — обойдутся без меня?
— Обойдутся.
— Значит, не так уж нужен.
— А ты хочешь, чтоб мир без тебя жить не мог, великий человек?
— Хочу, — ответил убежденно Виктор. — Пусть не мир, а чтоб кто-то. Хоть один бы человек не мог жить бет меня на свете. Я умру, и он умрет. Вы думаете, я матери нужен? Нужны ей мои копейки, которые я зарабатываю. — Дернул раздраженно головой, спросил неожиданно: — Вам бы хотелось сидеть на месте Сталина?
— Вот никогда не примерял себя к его стулу.
— А мне бы хотелось. Посадили бы меня, я бы тогда знал, что делать.
— Что? Интересно.
— Стрелял людей.
— Что-о?
— Собрал бы войска, отдал им приказ — ездите из города в город, ходите по дворам и стреляйте без жалости таких, как Лешка Лемеш или как эта тихая сволочь Заштатный.
Федор стоял над Виктором, разглядывал в упор. Тот сидел перед ним, долговязый, нескладный, болезненно бледный, пугающе убежденный, — мальчишка, безрассудно верящий в случайно подвернувшуюся мысль. Над такими властвует минута, она-то и толкает на преступления.
— Чуть поздновато ты родился, — сквозь зубы произнес Федор.
— А что?
— Был такой правитель, точно по твоему вкусу.
— Кто?
— Гитлер.
Виктор промолчал. И тогда Федор пошел на него грудью.
— Хочешь, сморчок, чтоб тебя любили, чтоб жить без тебя не могли? Хочешь?..
— Ну?..
— А за что? За то, что готов стрелять людей? За что любить? А еще Лешку упрекаешь…
— Я бы за деньги девку не продал, какая бы она ни была.
— Да что тебе девка какая-то, что тебе мать, ты же мечтаешь, чтоб на них фугаска упала! Ты ненавидишь всех! Лешка, по-твоему, гадина, а ты-то хуже.
— Я? Лешки?
— Ему плевать на людей — на тебя, на твою мать, на Алку. Нужно — затопчет в грязь, нужно — пырнет ножом, не задумываясь. Ты за это его не любишь?
— Ненавижу!
— А сам?.. Не нож, так винтовку готов взять против людей. Еще в правители себя ставишь. Такому правителю лешки самые подходящие помощники. Ненавидишь?.. Да тебе целовать его надо в сахарные уста. Ты с ним — два сапога пара!
Виктор съежился, кособоко склонил голову, и Федор почувствовал — пробил, плачет.
— Ну что? Посмотрел на себя со стороны — красив?
— Я ведь так… К слову… — выдавил из себя Виктор.
— И Гитлер сначала всего-навсего орудовал словом, да кончил печами, где детей жег.
— Но что — прощать? Прощать Лешку?