Страница 31 из 96
— А ты, Православный, какую бы фигуру повесил на этом месте?
— Я бы к черту сломал этот дом — гроб кирпичный.
— И настроил бы поэтических изб с наличниками. Ясно!.. А ты, Федор? — повернулся к Федору Чернышев.
— Я?.. Я бы, пожалуй, повесил пейзаж с травой, с небом, с водой, чтоб глаз отдыхал.
— А ты, Мыш Без Мягкого?..
Иван Мыш оторвался от пуговицы, скептически поджал губы:
— Хиба ж не все одно, что висит?
— Ну а все-таки, если б заставили — повесь, сообрази.
— Ежели б заставили, то повесил парня с молотком. Хоть похвалят за это.
Чернышев, перебирая струны гитары — «динь-бом, динь-бом…», — негромко признался:
— Я тоже — за парня с молотком, но не потому, что похвалят.
Лева Шлихман оторвался от альбома, откинулся назад, взглянул на Вячеслава Чернышева, как глядят на неоконченную картину — критически, оценивающе.
— Старик! — провозгласил оп величаво. — Ты смешон в своем оригинальничанье.
— А я не оригинальничаю, я так думаю.
— Ты художник, я видел твои работы.
— Разве это мешает мне говорить то, что я думаю?
— Истинный художник не может искренне признавать банальность.
— Откуда ты знаешь, что я этого парня с молотком сделаю банальным?
— Сама тема! Сама тема!.. «И он пожал в тени завода ее мозолистую грудь…»
Вячеслав отложил в сторону гитару.
— Послушай ты, «на святой Руси петухи поют», запоздалый славянофил, да было бы тебе известно, что я хочу быть полезным людям. И мое глубокое убеждение, что плакат, зовущий к труду, нужней сусальных петухов и луковичных куполов, какими ты умиляешься.
— Утилитарист! — завопил Лева Православный, вскочил с места, взъерошенный, колючий, мясистое лицо свирепо, кулаки прижаты к груда — того и гляди, стукнет Вячеслава Чернышева по боксерской макушке… Но не бросился, встал в позу: — Не будем горячиться, старик!
— Вот именно. Сядь.
— Ты смеешься: колокольни, купола, расшитые петухами полотенца, кондовая Русь. Смейся, паяц!.. Твой прапрадед открыл в архитектуре шатровый купол, кто-то другой — купол луковичный, кирпичик по кирпичику копилось национальное искусство, самобытный дух народа. Века копили! Миллионы предков копили! Твоих предков, чудовище! И все для того, чтобы ты, высокоидейный варвар, их просвещенный потомок, отдал искусство на потребу плакату. Такие, как ты, пивнушку считают полезнее храма Христа Спасителя. От храма Спасителя — ни пива, ни раков, — значит, в щебенку его, в труху!..
— Стоп! — оборвал Чернышев. — От плаката тоже — ни пива, ни раков, а я стою за плакат, не за пивнушку.
— Не-ет, от плаката выгода! — закричал Православный. — Да, да, самая прямая, самая утилитарная. Твой парень своим молотком, как гвозди, забивает в головы простаков идейки!..
— Вот тут-то ты и попался. Идейки?.. А твой храм Христа Спасителя создан для простого созерцания? Тоже для идей. Весь вопрос — чьи идеи лучше, значительнее. Ты за какие идеи, Христова душа? За старые, храмовые? Вряд ли, не поверю.
— К черту идеи храма! Он мне сам важен. Сам! Его форма!
— Переплет книги, а не сама книга?.. Вернись с небес, ангел милый, вспомни, о чем начался спор. За тему меня упрекал. Тема еще не форма…
И в это время, как глас божий, со стороны раздалось восклицание:
— Врешь, Вече! Тема — форма! Зародыш ее.
В дверях стоял Лева Слободко, в чаду баталии никто не заметил, как он вошел. Слободко сменил китель с лейтенантскими погонами на кофейного цвета костюмчик, жмущий под мышками, круглое, розовое, как только что вынутый из печи каравай ситного, лицо празднично, — видать, Лева приготовился веселиться, пришел подбирать компанию.
Лева Православный с воплем бросился к нему:
— Понимаешь — утилитарист! И гордится этим!
— Тема — эмбрион формы, Вече, — сказал Слободко.
Вячеслав Чернышев привстал с койки и раскланялся:
— Снайперский выстрел, убит наповал. Прикажете верить на слово?
— Тебе сегодня поставили бутылку, так сказать, задали…
— Тему, — подсказал Чернышев.
— Именно тему и… форму. Форму, друг настырный. Рисуй бутылку, а не корову на поле, не тигра в джунглях…
Православный выплясывал в тесном проходе между койками, натыкался на Федора, на тумбочку Ивана Мыша, вопил:
— Обожди, Левка! Не лезь, старик, со своими коровами!.. Этот демагог оторвался сейчас от главного, от своего убогого утилитаризма!..
Но Лева Слободко уже входил в раж, потрясал кулаком:
— Великий Ван Гог в своих письмах сказал…
— Может, ты обопрешься на авторитет, который и я в достаточной степени уважаю?..
— Ты не уважаешь Ван Гога?
Шум, гам, потные лица, толкотня, с разных сторон, как снаряды, слова: утилитаризм, реализм, модернизм, форма, экспрессия, Ван Гог! Разгорался великий студенческий спор — один из тех, о существовании которых и не подозревал Федор.
В два часа ночи Лева Слободко снял тесный пиджачок, остался в одной рубахе, а Лева Православный начал громить подвернувшегося случайно под руку «Жан-Кристофа» за интеллигентность, за отрыв от народа.
Иван Мыш, человек уравновешенный, лежал на койке, накрывал голову подушкой, молил со стоном:
— Заткнитесь же наконец! Скоро светать начнет… Православный, сукин сын, чтоб тебя холера взяла — вопишь, башка раскалывается.
В три часа Чернышев ломал вдребезги искусство Модильяни, а Лева Слободко, бледный от ненависти, хватал Чернышева за грудки:
— Ты — консерватор! Ты — мещанин! Таких вешать на первом столбе!
— О господи! — слабо стонал Иван Мыш.
Федор молчал, но жадно слушал, не пропускал ни слова.
В четыре утра попытались лечь спать, но опять вспомнили о нуждах народа и о гнилой интеллигенции, которая их не понимает, и опять «Жан-Кристоф» вошел клином. И Лева Православный, стоя во весь рост на койке, разразился длиннейшей уничтожающей речью.
Чернышев, внимательно слушавший его, решился на неправдоподобно дерзкий вопрос:
— Слушай, а ты читал «Жан-Кристофа»?
Православный смущенно сопанул носом:
— Не читал, ну и что ж? Ведь о принципах спорим…
И тут взвился Иван Мыш, плаксиво взревел:
— Убью! Не читал!.. Он не читал!.. А уже четыре часа!.. До четырех часов мучает!
Он схватил Православного, в воздухе мелькнули заношенные кальсоны, взвизгнули пружины на койке — Иван Мыш вдавил Леву в тощий матрац.
Чернышев, Слободко, Федор долго стонали от смеха. Лева Православный сконфуженно притих.
А за окном голубел в торжественной утренней тишине город. Шумно завозились воробьи под карнизом крыши, бранчливо заспорили, тоже, видать, о своих высоких воробьиных материях.
Вячеслав Чернышев, укладывавший рядом с собой недавнего яростного врага Слободко, который жил где-то у Сокольнического парка, заглянул в окно и присвистнул:
— Глядите-ка!.. Зря спорили — все мы не правы!
На месте старого плаката висел новый: «Пейте Советское шампанское!» Гигантская, словно черная башня, бутылка и тучные гроздья винограда скоро будут дразнить проснувшихся жителей, сидящих все еще на хлебных карточках военного времени.
Члены приемной комиссии вокруг круглого стола. Среди них старый знакомый Федора — Валентин Вениаминович Лавров. Никакой торжественности — стол не покрыт сукном, члены высокой комиссии изнывают от августовской жары. А за дверью, холодея от страха, ждут своей очереди поступающие.
Несколько ни к чему не обязывающих вопросов.
— Вы приняты, Матёрин.
Поворот налево кругом, отчеканивая шаг, вышел.
— Ну как?
— Сказали, что принят.
А из-за двери:
— Иван Мыш, ваша очередь.
У Ивана Мыша — губы в ниточку, с твердых плоских щек сбежал румянец.
Лева Православный бежал своей раздерганной походочкой по институтскому коридору — голова втянута в плечи, прижимает к боку папку.
— Беда, старик. Из всей нашей комнаты один Мыш Без Мягкого нокаутирован. Нужно срочно спасать.