Страница 115 из 150
— Да. Вопрос о моем увольнении будет решаться после вашего выздоровления.
— А вы собираетесь одуматься или по-прежнему упорствуете и будете упорствовать?
— Должен сознаться перед вами, Степан Артемович, что я продолжаю свою работу по-прежнему и…
— И?..
— И не смогу не продолжать…
— Так… — произнес Степан Артемович ледяным голосом. — Что ж, это тоже входит в вашу благодарность? — В его глазах исчезла усталость, взгляд стал острым.
— Что бы ни случилось между нами, Степан Артемович, а моя благодарность к вам останется прежней.
— Так… Кончимте словесные расшаркивания в благодарности — ни к чему. Поговорим о деле. Собираетесь или нет гнуть свою линию? Вот что мне интересно знать.
Давно я ждал этого разговора, давно к нему готовился, по ночам, прежде чем уснуть, перебирал в уме горячие фразы, веские доказательства. В те минуты я верил, что буду говорить со страстью, заставлю поверить Степана Артемовича в свое дело.
И я заговорил. Но Степан Артемович глядел на меня с холодной подозрительностью, он замораживал меня. Горячие слова выскочили из головы, вместо них приходили фразы, сухие и бесцветные, как плотно сжатые губы лежащего передо мной больного старика.
— …Наша школа может стать передовой по области. Она послужит примером для остальных…
Я говорил, а Тоня, сидящая бок о бок со мной, не поворачивая головы, косила круглым глазом, руки ее ожесточенно терзали на коленях платочек. Она кипела от возмущения, ей было стыдно за меня, и только уважение к больному да законы приличия заставляли сдерживаться от слез и упреков.
Я кончал. Степан Артемович, глядевший мне все время в лицо, устало прикрыл глаза. За окном бесшумно падал крупный снег; его мягкий, нескончаемый полет подчеркивал тишину. Степан Артемович, откинувшись на подушки, лежал с желтым лицом. Тоня нерешительно скрипнула стулом, замерла. Я сидел выпрямившись, в неудобной позе, ждал с замиранием сердца, когда Степан Артемович нарушит молчание.
Он пошевелился, с усилием привстал на локте, ворот его рубахи распахнулся, открыв тонкую, туго выпиравшую под сухой кожей ключицу. В его глазах было страдание, настоящее страдание слабого и беззащитного существа, которому приходится выносить незаслуженное оскорбление. И я в душе содрогнулся под этим взглядом всегда волевого, сильного, не терпящего возражений человека.
— Ясно… Подлость, молодой человек! — произнес он. — Да, да, другого названия не нахожу. Воспользоваться моей болезнью… При каких обстоятельствах воспользоваться!
— Степан Артемович!..
— Молчите! — срывающимся, тонким с хрипотцой голосом выкрикнул он. — Вы можете считать меня рутинером, можете сколько угодно презирать меня за косность, но уважайте во мне человека, не пользуйтесь случаем, что я беззащитен, что не могу вам ответить.
— Степан Артемович!..
— Молчите!! Я всю жизнь отдал школе. Всю жизнь!.. А вы… Вы своим отношением плюете на мою жизнь, на мой опыт. Мало того, плюете свысока, самым бесстыдным образом… Молчите! Какой нужно обладать наглостью, чтоб появиться вот так и объявить: вы теперь ничто, пустое место, вам выгоднее слушаться меня.
— Степан Артемович, как вы можете?!
— Как ты можешь! Ты! — неожиданно взвизгнула Тоня, вскочила на ноги, повернулась ко мне, в округлившихся по-кошачьи глазах блестели злые слезы. — Где твоя совесть?! Как не стыдно!..
Она снова упала на стул, уткнулась лицом в истерзанный платочек и затряслась от рыданий.
На шум к постели больного прибежала жена Степана Артемовича Анастасия Николаевна, полная, чистенькая старушка с робким выражением на добром лице. Она, вытирая руки о кухонный фартук, пряча от смущения глаза, испуганно, суетливо и виновато принялась повторять:
— Прошу… Прошу вас. Он же болен… Очень прошу… Уходите…
Я, растерянный и оглушенный, поднялся со своего места.
— Простите, Степан Артемович… Я никак не хотел…
— А что ты хотел? — дрожащим от негодования голосом снова набросилась на меня Тоня. — Подлость совершил и думаешь — все будут радоваться! Ради твоей же дочери Степан Артемович здоровья лишился. А ты…
— Прошу же… Очень прошу… Ах, господи!
— Андрей Васильевич, ваша жена не в пример вам более благородный человек.
— Лежи, Степа, лежи, не волнуйся… Очень вас прошу… Он же болен, ему нельзя волноваться.
Старушка с мягкой настойчивостью стала подталкивать меня к двери:
— Очень прошу… Очень…
Дорогой Тоня прятала свое заплаканное лицо от встречных, молчала.
Только что над селом прошел снегопад. Каких-нибудь десять минут тому назад густо летели мягкие, пышные хлопья, воздух был сумрачен, небо угрюмо. Тогда казалось, что близок вечер, день кончается, впереди ночь. Но вот небо очистилось, и день вернулся. Подновленные свежим снегом крыши, сугробы, дороги казались белей прежнего. Снег лежал на ветвях деревьев, на проводах. Каждый дом утопал в пышных кружевах. Летали воробьи над дорогой, молодой пес носился по улице, дурашливо хватал ртом снег; за ним с визгом бегали ребятишки. Все радовались возвращению дня. А я угрюмо глядел на сияющий белизной мир.
И я надеялся, что договорюсь со Степаном Артемовичем. Согласиться ему со мной — значит отойти бесславно в сторону. Сегодняшний разговор не мог быть иным.
Дома Тоня дала волю гневу: как я мог оказаться таким неблагодарным, как я могу оскорблять Степана Артемовича! Степан Артемович — святой человек!..
— Нашу дочь спас от смерти! Понимаешь или нет — твою дочь! Надо же быть таким безмозглым идиотом, таким толстокожим, чтоб не понимать этого! А еще считаешь себя порядочным человеком! Что теперь о нас подумает? Что будут говорить люди? Да что там люди! Своя собственная совесть покоя не даст!
Наташка забилась в угол, следила за нами испуганно мерцающими в полутьме глазами. Тоня стояла посреди комнаты, высокая, гибкая, сильная, лицо перекошено, в округлившихся глазах ненависть.
«Совесть покоя не даст!..» Покоя… Она больше всего на свете бережет свой покой. Не дай бог, если проснется совесть и начнет тревожить — неприятность.
— Мы, видите ли, ищем великие идеи! Мы не желаем жить, как все живут. Мы умнее остальных! Да кому нужны твои идеи! Таким, как ты, как этот физик, умникам. Всем остальным плевать на них. И я плюю на ваши идеи! Плюю! Всегда буду на стороне Степана Артемовича. Всегда!..
Я вышел из дому, громко хлопнув дверью.
Утром, едва я перешагнул порог школы, как почувствовал: что-то изменилось. Тетя Паня, наша гардеробщица, принимая пальто, взглянула на меня как-то значительно. В дверях учительской я столкнулся с Акиндином Акиндиновичем. Он смутился и с поспешностью уступил мне дорогу. Иван Поликарпович при моем появлении не ограничился обычным дружеским кивком, а, кряхтя, поднялся со своего кресла, подчеркнуто поздоровался за руку.
Выскочившая из директорского кабинета Тамара Константиновна, заметив меня, вздернула надменно свое белое лицо и взглянула так, как давно уже не глядела: не в глаза, а в брови. И я понял. Когда Василий Тихонович с озабоченным выражением подошел ко мне, кивнул на дверь директорского кабинета: «Он там…» — я коротко ответил: «Знаю».
Через несколько минут я увидел его. В пальто, с шапкой в руках, седой ежик волос торчит над меховым воротником, он вышел из своего кабинета, прошел молча по учительской и исчез в дверях.
В конце рабочего дня на стене учительской, там, где вывешивались сообщения об изменении в расписании, приказы по школе, появилось объявление:
«Сегодня в восемь часов вечера в роно, в помещении методического кабинета, состоится совещание. Явка всех преподавателей обязательна».
В методическом кабинете, не особенно просторной комнате с побеленными стенами, заставленными стеллажамн, было тесно и душно. Я оказался прижатым к окну, от которого веяло зимней стужей.
Степан Артемович сидел за столом, рядом с Коковиной. Он утонул в своем распахнутом на груди громоздком пальто. Лицо его было бледно, глаза устало прикрыты веками; свет от электрической лампочки, висевшей над его головой, резко подчеркивал глазные впадины и провалившиеся щеки.