Страница 134 из 143
«Знакомьтесь. Критикуйте»… Послали опытом делиться. Что ж, могла бы поделиться опытом…
После того, как Настя выбросила перед Артемием Богдановичем дохлых поросят, после того, как услышала: «Вся и заковырка в жизни, что против силы надо идти… Против силы умом…» Умом да хитростью. Настя хитрила и не угрызалась совестью — не зря же говорят: простота хуже воровства. Одного боялась — ее хитрость не мудрена, могут и раскусить…
И вот: «Знакомьтесь. Критикуйте»… Как порядочной. Никому невдомек, что случайно попала в святые угодницы. В нарядном платье, в туфлях на высоких каблуках… Да если б ей, Насте, самой с такой привелось столкнуться плюнула бы вслед. Нарядное платье — обман, голос вальяжный — обман, даже мужа в дом обманом заручила. Вся жизнь — обман, все счастье на обмане держится. Надолго ль такая жизнь? Надежно ль такое счастье? От самой к себе уважения нет: не настоящая ты, Настя, фальшивый камушек в дорогой сережке.
«Знакомьтесь. Критикуйте»… Настя ходила по просторному свинарнику вместе с Ольгой Карповой и ненавидела Ольгу. Простая баба, как и она, еще более дремучая, а повезло. Нет нужды ей обманывать да изворачиваться при такой справе. Разве Настя хочет обманывать, почему у нее счастье, что жеребец в сапу — на вид здоров, шея дугой, а внутри-то гниль, пристрелить не жалко. Почему? Кто в том виноват? Настя ненавидела Ольгу.
Вечером было собрание всех животноводов колхоза имени XX партсъезда, Насте пришлось выступать, попросили из-за красного стола пройти к трибуне, похлопали в ладоши. «Критикуйте». И Настя смекнула — умнее будет не критиковать, начала расхваливать и Ольгу, и ее свинарник, и ее породистое стадо:
— Великая наука для меня лично, товарищи. Много хорошего у вас насмотрелась. Прямо скажу: далеко нам до вас… Спасибо вам всем…
И все сидели довольные, и Ольга Карпова румянилась спеченными морщинками, и сам Афанасий Парфеныч Чуев, мужик суровый и, видать, дошлый, из тех, кто в землю на аршин узреть может, сидел именинником. Лесть душу вынимает, кто перед ней устоит. Это Настя поняла нутром, с усердием хвалила Ольгу Карпову.
Ее проводили с почетом.
Она проехала по нескольким районам, кружным путем вернулась на родину.
У поезда ее встретил Костя. Увидел, вздрогнул и странно присмирел, поглядывая исподлобья.
— Ты чего? Случилось что? — спросила Настя.
— Да нет, ничего… Ты какая-то… Не та…
То же платье, та же жакетка, пальто через руку, но круглое лицо стало угловатым, сильней выпирают скулы, от глаз заметней морщинки и сами глаза неспокойные, бегающие, в складках полных губ — горчинка. Не та…
Костя же ничуть не изменился — густой щетинистый бобрик над чистым лбом, возбужденно краснеют большие уши, в зеленых глазах растерянность и ожидание.
Не та… Настя это и сама чувствовала. Что ни день — то новая ступенька вверх, что ни день — то на шаг выше, а когда-то будет и конец… Притворялась спокойной, уверенной, а по ночам не могла уснуть. Никогда не бывало, чтоб не спала по ночам, обычно едва положит голову на подушку — как кричат уже утренние петухи, пора вставать.
А Костя разве поймет. Прост слишком, и как только такой сидит в председателях сельсовета, да и что — за него все дела устраивает Артемий Богданович.
Обняла Костю, прижалась к его щеке скулой, сорвалась, провыла по-бабьи:
— Золото ты мое непутевое!.. Ой, здравствуй, бедолажный! Как ты без меня?
У Кости повлажнели глаза — гляди ж ты, любит, гляди ж ты, рад, ждал небось.
— Едем скореича. Домой хочу.
— Домой сразу нельзя. Просили заехать в район. Там актив собрали выступишь, отчитаешься.
— Ох-ох!
В загоне перед свинарником лежали разморенные на солнце свиньи. И одна вдруг забилась, встала, кинулась навстречу, тугая, розовая, налитая пружинящей силой. Кешка чуть не сбил с ног Настю. Задирая рыло, повизгивая, поплясал вокруг и вдруг припал к юбке, притих, устало и сладко смежил веки.
У Насти даже слезы навернулись на глаза:
— Гляди ты, признал. Голубь мой сизый, кровинушка моя. Ох, ласковый, ох, дурачок непутевый…
Скребла жесткую, шелушащуюся кожу. Кешка млел.
И Павла шумно высморкалась в конец платка:
— Пропади ты пропадом! Вот уж любовь зла… Ко мне небось так не подкатывал.
Палило солнце, знойный, застывший воздух был густо пропитан знакомыми запахами — перебродившим, пьяным навоза, острым, плотским от распаренных свиных туш. Над полями, над упрятанной в ивняк речкой, над плавящимися в зное лесами и над безлюдной деревней — дремотный покой. В привычном Настином мире все по-старому, нет перемен.
Ничего Настя теперь так не хотела, как вставать рано по утрам, шагать короткую дорогу от избы к свинарнику, шагать лицом к ясной утренней заре, засучив рукава приниматься за работу, с любовью, с лаской обхаживать скотину, знать, что ни один из дней не пропадет даром, каждый приносит пользу сало, мясо, деньги колхозу, знать, что у тебя за спиной твой дом, семья, ждут детишки (рано ли, поздно они появятся), у этих детишек судьба краше, чем у тебя, — не узнают лепешек из круглины и крапивы, тяжелых, как камни, черных, как сопревший навоз, и отца им не придется провожать на войну, и не услышат они отцовское с горьким наигрышем: «Иль грудь в крестах, иль голова в кустах…» И будут в семье маленькие праздники, маленькие радости, такие, как сегодня…
А сегодня Костя возится с новым мотоциклом. Вчера в районе купила Настя. Мотоцикл с коляской, такую вещь не сразу достанешь, если и появляются в магазинах, то нарасхват. Выручил Тужиков: он помнил хлеб-соль да крепкую бражку на свадьбе, едва Настя проговорилась: «Хотелось бы…» — как по щучьему велению… Прими, Костя, в подарок машину. Тоже, поди, мечтал…
Никакой другой жизни не хочет Настя, только такую — без шума, без славы, в мире, в радостях, с ломотцой в костях к вечеру, с крепким сном, с чистой совестью. И начать бы эту жизнь сейчас, не откладывая, но нет…
К вечеру снова придется надеть праздничное платье и ехать в другой конец района, в колхоз имени Второй пятилетки, там запланировано выступление. Ей, знатной свинарке, некогда заниматься сейчас своими свиньями. Павла, о которой не пишут в газетах, кого не посылают в командировки, не встречают с почестями, должна кормить и холить ее свиней. А ей, Насте, нужно славить свои животноводческие подвиги. И скоро начнется долгожданное совещание в области…
А пока оттолкни жмущегося к тебе Кешку, спеши в село — там тебя ждет Артемий Богданович, ему не терпится потолковать с глазу на глаз: что видела, что узнала, как принимали колхозного посла? Услышишь, ей есть что сказать.
Артемий Богданович при параде, потеет в темном костюме. Встречая, сиял распаренным лицом, жал руку, похлопывал по плечу, придвигая стул, заглядывал в глаза. Но когда начался разговор, притих, посерьезнел, шевелил короткими пальцами на столе.
Настя рассказывала о механизированном свинарнике Ольги Карповой. Артемий Богданович не перебивал.
— Хошь не хошь, — говорила Настя, — рано ли поздно придется строить такой. А коли нет, то пошумим, побурлим, пыль в глаза пустим, а потом скиснем. На ура-то долго не продержишься, Артемий Богданович. Они при механизации — хоть лопни от натуги — нас быстро обскачут. Вижу, считаешь да прикидываешь. А ты не прикидывай — дорогонько стоит такой свинарник, узнавала, но за год, за два, ручаюсь, оправдает себя с лихвой…
Артемий Богданович не перебивал, слушал и соображал.
— А коли решаться, то надо решаться теперь, чтоб к весне, в крайнем случае к лету стояло новое помещение. Только тогда марку выдержим…
— К весне иль к лету?.. — подал голос Артемий Богданович. — А что ты, Настя, скажешь, ежели я тебе этот свинарник спроворю к зиме, к самому началу?..
— Ежели б к зиме, то куда лучше. С таким-то свинарником я бы, пожалуй, снова на зимний опорос рискнула.