Онега

Случилось необыкновенное: раненая, обезумевшая медведица испугалась брошенного ей прямо в пасть более дикого, чем ее натура, более яростного, чем ее звериная ярость, человеческого крика. Она метнулась в сторону…

Когда с медведицей и с двумя медвежатами было покончено, Иван Васильевич спросил своего товарища:

— А ты-то чего кричал?

— За компанию, — уже оправившись, отвечал тот со смешком.

Медведица! С медвежатами! Раненая! Кажется, куда как неправдоподобно, что отступила от одного выкрика. Это ли не ставший притчей во языцех охотничий вымысел? А я ему верю. Трудно выдумать: на крик охотники эхом откликается его отставший в темном лесу товарищ. Такую деталь с потолка не возьмет и талантливый писатель, а тем более не под силу Ивану Васильевичу, который, когда разговор не касался охоты, в лучшем случае умел выдавить из себя затасканный анекдот.

Так же Иван Васильевич не выдумывал, сообщая нам о том, как свалил самого большого медведя в своей жизни.

Его нагнали собаки в густой чаще березняка. Головой он доставал до верхушек деревьев. Схватив в лапы молодую березку он отбивался от собак. Заметив охотника, сразу же стал на четвереньки, не обращая уже внимания на разъяренные наскоки собак, спокойно двинулся вперед, неторопливый, уверенный в том, что ему, трехметровому великану, ничто не осмелится противиться в лесу. А охотник так же вкрадчиво двигался навстречу. Они сходились шаг за шагом — медведь, вытянув вперед морду, человек с ружьем на изготовку…

Великан лег от первого же выстрела, лег тихо, как шел, мордой к охотнику. Даже патрон во втором стволе остался цел.

Когда в деревне с него сняли шкуру и повесили на часовенку, то морда была прибита к коньку крыши, а задние лапы доставали до травы. Против такого не выступишь с топором — встанет на задние лапы, прыгай не прыгай, а никак не достанешь до черепа.

Мы видели плохонькую любительскую фотографию стоявшего в подчеркнуто скромной позе Ивана Васильевича возле этой прибитой на часовню шкуры — маленький человек и стена, обнятая обширной шубой.

Иван Васильевич в деревенском масштабе — универсальный и талантливый человек. Он умеет делать легкие на ходу лодки, он может отремонтировать лодочный мотор, может построить дом со всеми службами, в лютые морозы, в глухом лесу, он устроится на ночевку так же удобно, как дома на лавке. По примятой траве он определит не только, кто именно прошествовал в этом месте — лось, медведь или заблудившаяся корова, а даже угадает — день, два или час назад они здесь прошли. От его взгляда не укроется ни спрятавшийся в чаще ветвей рябчик, ни промелькнувшая белка. Он знает, как кричит старый лось — бык, как отвечает ему самка. Он сам умеет подозвать лося, и тот подойдет прямо к рукам.

Вне своей привычной стихии это довольно ограниченный, прижимистый человек, по простоте душевной склонный к болтливости и самолюбованию.

— Я, дружочки мои, похваляться не стану, а не доросли нынешние охотнички до нас, стариков, не-ет, не доросли…

Кроме Кенозера, по лесам разбросано множество мелких озер. На таких озерах у Ивана Васильевича стоят лесные избушки, срубленные его руками. Это своего рода резиденции, которые время от времени удостаивает личным посещением известный деятель кенозерских лесов.

Одна из избушек стоит на берегу неприметного Тесового озера. Оно соединяется с Кенозером крошечным ручейком — Тесовым ручьем. Туда-то и повез нас Иван Васильевич.

Разъезжая на лодке по Кенозеру, часто забываешь, что едешь не по реке. Справа и слева тянутся берега, впереди, в голубоватой дымке, виднеется лес, невольно представляется, что там течение ударяется в берег и река делает крутой поворот. Но, не доезжая этого поворота, вдруг видишь, что один из берегов обрывается и в сторону уходит другая река, такая же размашистая, с такими же берегами, до краев залитыми водой. Среди лахт и проливов между островами несведущему человеку так же легко заблудиться, как среди улиц в большом городе. Кенозеро — это узел широченных рек, это грандиозное половодье, не спадающее круглый год.

Мы долго едем вдоль одной лахты — реки, ждем, что вот-вот какой-нибудь берег оборвется и откроется новый бесконечный залив, но вместо этого мы упираемся в уютную, обросшую кувшиночными листьями бухточку. Тут кончается разлапистое, изрезанное Кенозеро.

Вытаскиваем на берег моторку, берем удочки, мешки и, бросив лодку без присмотра (кто ее здесь возьмет!), углубляемся по едва приметной тропинке в гущу леса, заполненного свирепыми от голода комарами.

Впервые мы с Иваном Васильевичем в лесу. В войлочной шляпе, из-под которой спускается платок, чтоб скрыть шею и часть лица от комариных укусов, в телогрейке нараспашку, в резиновых сапогах, он идет молодцеватым быстрым шагом, поминутно оглядывается.

— Не ходко иду, ребята?

Мы спешим, спотыкаемся и все-таки не поспеваем, но самолюбиво не признаемся.

— Нет, нет, не быстро.

— И то, дорожка-то твердая, идешь, как по скатерке, — в голосе Ивана Васильевича слышится удовольствие.

Еле видная, затянутая кустами, травой, перепутанными корневищами тропинка кажется ему «скатеркой». Это не то что догонять зверя напролом по чаще, по кочкам, по трясине, которая по колени всасывает ноги. Как бы мы тогда поспевали за этим уже далеко не молодым человеком? Невольно понимаешь, каким выносливым должен быть профессиональный охотник. Выносливым, как дикий зверь, не меньше.

Выходим на маленькую полянку, буйно заросшую высокой, жесткой лесной травой. Огибая полянку, наглухо упрятанный в кусты течет ручеек.

Иван Васильевич указывает на место, где когда-то стоял стожок сена, — здесь черви. Я усердно принимаюсь ковырять палкой.

Иван Васильевич сразу же отбирает у меня первого червяка.

— Копай, дружочек, копай, а я пойду закину, погляжу, как клюнет… Тут ведь не рыба, а зверье голодное, должна бы брать.

Земля жирна, червей много, за минуту я набираю их столько в ржавую кружку, что хватит по крайней мере на неделю ловли. Всего минуту ковыряюсь я в земле, а когда разгибаю спину, то спрашиваю:

— Как там, Иван Васильевич, поклевывает?

— Плохо, дружочек, заленились что-то, стервецы. Так себе…

Но мои товарищи, стоящие рядом с Иваном Васильевичем, молчат и качают головами. А Иван Васильевич уже пробирается сквозь кусты.

— Идем выше, там ходчей дело пойдет.

Боря и Сева подходят ко мне, у обоих на лицах недоумение.

— Ты погляди.

Около десятка небольших окуньков бьется в широком кармане Севиного плаща.

— Это за минуту?

— За минуту, на одного червяка. Только успевал выбрасывать да еще ворчал, что плохо клюет.

И всех нас охватывает зуд нетерпения. Что за ручей, если на нем такой минутный улов называется плохим? Вот он — шириной всего в один шаг, похожий на тысячу заурядных ручейков, обросший осокой, кустами, покорно огибающий встречные деревья. Не верится, что в нем может быть что-либо, кроме лягушек.

У одного Юры Коринца ручей не вызывает восторга, он глядит на него хмурым взглядом.

— Мелочь…

Юра прилаживает к своему спиннингу катушку и заявляет:

— Ловите этих блох. Пойду на озеро, там, может, покрупнее подцеплю…

И, задевая полами плаща за траву, уже начавшую покрываться вечерней росой, решительно направляется в сторону озера.

Мы не обладаем такой рыбацкой гордостью, с нас хватит и этого ручейка.

Иван Васильевич впереди, видно, как над кустами поднимается и опускается его удилище — сосредоточенно трудится человек. Мы рассыпаемся вдоль ручья, выбираем каждый для себя маленькую заводь, насаживаем червей, забрасываем крючки.

Мой поплавок сразу же уходит под воду. Зацепило за дно?.. Какое там — на лесе бьется небольшой сильный окунь. Торопливо снимаю, бросаю его прямо под ноги, закидываю — поплавок под водой, тяну… Без промаха — второй окунек! Скорей отцепить его, как он жадно схватил, как крепко засел в нем крючок!.. Третий, четвертый, десятый… Счет потерян. Досадно, что время уходит на снимание рыбы с крючка, досадно, что на моей леске только один крючок, а не два, не целый десяток: трепещущими гроздьями таскал бы я этих изголодавшихся в тесном ручье окупят…