Страница 11 из 24
– Фимка! Жора! Хасан, фраер голожопый! Мальчишки! <…>
– А вон этого, молоденького, не хочешь, Софа? Небось еще целочка. Эскимо!
– Оставьте ребенка в покое, шалавы!
…Толя с неосмысленным гневом повернул голову… Сейчас я их покрою четырехпалубным матом, тогда они узнают, какие парни живут в Магадане!»
9
Он очень хотел выглядеть матерым северянином. Видел себя крутым магаданцем.
Может, поэтому и набрался так сильно на выпускном?
Весна 50-го. Аттестат. Хорошо и отлично. Лишь одна, хоть и жирная, тройка. По физике.
Евгения Соломоновна в зале с дамами, что устроили Васе бесплатные обеды, когда она… ну, вы понимаете. Вот – «нормальная человеческая жизнь: можно делать покупки, шить одежду, слушать радио и получать от этого всего огромнейшее удовольствие». Она – ровня капитаншам, майоршам и полковницам. Вместе с ними слушает призыв «не забыть светлый золотой Магадан, построенный руками энтузиастов». Слышит его и Вася. Как тут остаться трезвым? И вот с тремя Юрками он лихо глушит магаданскую бузу.
Евгения с иронией пишет, как, выступая в классической женской русской роли, тащила его домой. А наутро он – осваивая классическую мужскую русскую роль – клялся не пить. И был прощен. Но что это мама всё плачет? А не из-за пьянки. А оттого, что знает: он уедет. Пора в Казань. В медицинский. В новую жизнь. Она ждет его. Как Толю фон Штейнбока из грядущего «Ожога».
Это там через четверть века усатый мачо Аксенов напишет: «В шестнадцать лет я был законченным рабом в рабском мире, но хотел быть… рабом, как все. Признать себя отверженным… значило обрести какую-то долю свободы… жить с вызовом. Организм юного спортсмена этого не хотел». Так было до повторного ареста матери. А вот – там же и о том же, но после ареста: «…Я никогда не вернусь в школу, в класс с портретом маршала Берии… Я стану свободным бродягой, монтером, шахтером, рыбаком… Потом, быть может, получу образование, стану врачом, или ученым, или скульптором, или музыкантом, а может быть… не стану никем. Одно только ясно – я буду свободным человеком и всегда буду писать стихи». Вот как крепко взял в оборот душу его Магадан – на разрыв погрузил в муку самоопределения.
Шестьдесят лет спустя умудренный писатель скажет в интервью о своем настроении накануне отъезда на «большую землю»: «Я… понимал, что я – не советский человек. Совершенно категорично: не советский».
Магадан навсегда обжег его льдом.
Глава 5
«Карла Марла» и другие
1
И снова – Казань. Что называется, взрослая жизнь. Глядя на Василия, родные говорили: возмужал! А знакомые старые и новые: классный ты парень, Васька!
Вернувшись, он поначалу вновь попал в коммуналку на Карла Маркса под надзор Ксении и Матильды. Они были рады его поступлению на медицинский, от души желали хорошей учебы и успехов в труде и потому крепили контроль за поведением студента.
Это раздражало юношу. В его картине мира образы «ботана-отличника» и «классного парня с Колымы» не совпадали. И, одолев сопротивление тетушек, он съехал на квартиру к другу Феликсу Газману. Где и поселился с Юрой Акимовым, вместе с которым приехал из Магадана.
Жизнь вышла веселой. С кучей чудачеств, или, как сейчас бы сказали, «приколов».
Вот, скажем, парад нижнего белья. Кто в емких сатиновых трусах, кто в утлой бязи подштанников – они маршировали по комнате, отбивая шаг и твердя: «Мы – еврейцы-красноармейцы: ать-два, ать! Мы еврейцы – …» Говорят, эту рифмовку придумал Василий. Отражала ли она его культурную идентичность? Неведомо. Скорее, просто казалась смешной.
А бывало, Юрий, Феликс и Василий замирали у Госбанка на улице Баумана, задрав головы и тыча перстами в небо. Когда они обрастали толпой зевак, пора было «валить». Они и «валили».
Имелись и серьезные способы проведения досуга. Василий, увлекшийся в Магадане баскетболом, играл теперь за «Медика». И Феликс метал мячи в кольцо. Племянник Саша Котельников выступал за «Науку». А Юрик Акимов – заядлый волейболист – летал над сеткой. Но вновь и вновь случались в здоровом этом образе жизни прорехи. Вино, девочки, рестораны…
Потом приключения студента Василия запечатлелись в текстах писателя Аксенова.
* * *
«Двадцатилетние оболтусы Филимон, Спиридон, Парамон и Евтихий (знающие люди говорят, что под этими именами в книге "В поисках грустного бэби" скрыты Вася, Юра, Феля и их общий друг – Ильгиз Ибатуллин по прозвищу Гизя – будущий видный врач и ученый) на койках в комнате своего дикого быта.<…> А вот и чувихи с факультета иностранных языков, «шпионки». Надрачивается "старенький коломенский бродяга патефон". Самодельная пластинка из рентгеновской пленки вспучивается, но, придавленная кружкой, начинает вращаться, извлекая из замутненных альвеол анонимной легочной ткани кое-какие звуки.
Come to me, my melancholy baby!
Утром все делают вид, что будильник, сволочь, сломался, потом кто-то вспоминает, что семинар сегодня "полуобязательный"… в конце концов, разыскав на столе отвратительные чинарики, курят среди убожества своих чахлых одеял.
А за дверью… начинают раздаваться громкие рыдания соседок. "Что ж теперь делать-то будем, граждане хорошие, братья и сестры?" Главная скандалистка Нюрка бьется в истерике. Дядя Петя сапогом грохочет в дверь. "Вставайте, олухи царя небесного! Великий Сталин умер!"»
– Что творилось в тот день у нас в Казани! – рассказывал мне Аксенов осенью 2004 года. – Сначала все пили водку. А потом Жора Баранович, трубач-«шанхаец», заиграл!.. Юра Модин вступил – пианист. И понеслось! Подробности в рассказе «День смерти товарища Сталина»…
Ну а наша четверка?
«Компания мрачно сидела на койках… "Отчего ребята такие смурные, – думал Филимон, – из-за вождя или из-за того, что "Красное подворье" отменяется? Спроси самого себя, – сказал он сам себе, – и поймешь внутреннее состояние товарища"».
«Красное подворье» – это, конечно, кабак. Притон со сквернейшей репутацией. Где прожигали жизнь плевелы, трутни и плесень нашего общества. Там-то друзья и собирались отметить день рождения Филимона. А «всенародное горе» грозило нарушить их планы.
Но именинник украсил голову шляпой, взятой без спроса в реквизитной театра… Обмотал шею шарфом и сказал:
– Похиляли, чуваки!
– Да ведь шлепнут за гульбу в такой день!
– Не обязательно!
2
«Четверка трутней и плевелов»… Филимон, Спиридон, Парамон и Евтихий – плыла в сторону «Красного подворья», где «и в обычный вечер можно было замарать репутацию, а в такой трагический момент… загреметь» на «Черное озеро».
– Мы просто покушать, – сообщили юноши старшему официанту Лукичу-Адриянычу, которому этот день напоминал весну 1919 года, когда замолчали пушки, а в кабак завалились чехи-легионеры – просто покушать.
– Бутылку-то принести? – спросил старый стукач и, получив заказ на «разве что одну», молвил: – Не знаю, все ли искренне скорбят нынче по нашему отцу? В Америке, наверное, водку пьют, котлетками закусывают…»
«"Простенько покушаем, простенько покушаем", – бубнили, посмеиваясь в рукава, Филимон, Парамон, Спиридон и Евтихий, пока с редкой легкостью мимо остывших котлеток, замерзшего пюре и сиротливого горошка проходила третья очередь хлебного вина…»
Это усек Лукич-Адрияныч и «звякнул» куратору заведения майору МГБ Щербине, известному в городе как стиляга Вадим Клякса: вот, мол, в день всемирной тоски группа «плевелов» кощунственно потребляет спиртные напитки…
Майор рванулся на зов. Меж тем в «Подворье» подгребали и чувишки – Кларка, Нонка, Милка, Ритка… Вскоре пары вышли на танцпол. Инструменты молчали – мелодии слетали с губ: «Утомленное солнце», «Кампарсита», «Мамба итальано»… И вот уже сам майор, тяпнув третью, обратился к одному из «трутней»: «Вы танцуете, молодой человек?»