Кружевница

Все с большей силой охватывало его смутное желание исчезнуть, испариться на станции «Сен-Мишель», где только что остановился поезд, и так же безвозвратно исчезнуть с парижских улиц и из своей квартиры, за которую он вот уже три месяца не платил. Но он продолжал сидеть, страдая от жары, немногим, впрочем, больше обычного. Он прикидывал, сколько недель еще протянет эта зловонная глыба мяса, с которой скоро ему предстоит расстаться. Хозяйка даже спустит воду в уборной после того, как он отдаст концы. Итак, он продолжал сидеть, хотя должен был бы выйти на станции «Шатле», ибо здесь, рядом, его дом. Правда, последних три месяца можно считать, что у него уже нет дома. Вот он и остался в вагоне. И подумал, что небо на улице сегодня такое же кафельно-белое и безжалостное к гипертоникам, как потолок на станции метро.

И еще толстяк подумал, что его больше ни с кем ничто не связывает. В какой-то момент надо было ему исчезнуть — сейчас или, быть может, раньше, — он так и не осознал когда. Все, что он видел перед собой — афиши, будка дежурного по станции, — теперь проносилось мимо со все возрастающей быстротой. И ему не удавалось явственно что-либо разглядеть. Проносились люди, сидевшие на перроне, названия станций: «Страсбур-Сен-Дени», «Барбес-Рошешуар». Он уже знал, что после «Клиньянкура» станции больше не будет. Будет лишь черная дыра, которая может оказаться бездонной.

В тумане перед ним всплыло лицо жены и дочки, которых он бросил, сам не зная почему. Возможно, Помм и была его дочкой. А возможно, другая, не она. Так ли это важно? Проносившиеся перед его глазами воспоминания, слова, имена, рекламы: «Тригано», «Банания», «Б. Н. П.», «Артюр Мартен» — тускнели, гасли, а ему было все равно.

А в зту минуту Помм подметала пол, Марилен подпиливала ногти, Жан-Пьер что-то насвистывал. Или, может быть, это Жан-Пьер подпиливал ногти, а кассирша подметала пол. Марилен же читала вслух гороскоп для всех присутствующих, а Помм насвистывала арию Керубино: «Voi che sapete...[7]». И никто не думал о толстяке, который вот-вот умрет.

Но не будем удаляться от нашего повествования, а оно как раз подошло к тому моменту, когда Нейл Армстронг ступил на Луну.

Марилен поставила телевизор на кровать. Помм лежала рядом. Изображение было очень плохое, но это не имело значения, так как Марилен с Помм давно уже спали.

На следующее утро, за завтраком, Марилен спросила Помм:

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я ехала сегодня одна?

— К твоим друзьям?

— К нашим друзьям, — чарующе-ласково проворковала Марилен (во всяком случае, она считала, что голос ее звучал чарующе-ласково). — Они, знаешь ли, теперь любят тебя не меньше, чем меня: они считают, что ты — очень хорошенькая и презабавная. «Они» сказали мне это вчера по телефону.

— Вы говорили обо мне по телефону? — И Помм почувствовала, как сердце ее наполняется нежностью к Марилен и к той, другой женщине: ведь они говорили о ней по телефону.

Помм глубоко вздохнула, потом вздохнула еще раз, а вместе с ней, в порыве эмоций, вздыхали стоявшие на подносе у нее на животе чашки, горшочек с вареньем, чайник. Огромное облако счастья окутало Помм и застлало глаза ее слезами, тогда как Марилен, ничего не понимая, в изумлении смотрела на нее.

— Да что это с тобой? Я сказала что-нибудь не так?

А Помм, вся в мыслях о своем двойнике, чье имя звучало по телефону, не знала, что и ответить. Перед ней вдруг открылась дорога в мир, о котором она и мечтать не смела, — мир, где Помм могла стать темой беседы. Скромную девушку покорил звук собственного имени, повторенного в пространстве, — окружающие словно бы превратились в зеркала, которые отражали ее образ, поразивший Помм до глубины души. И то, что другому, любому другому кажется совершенно естественным, когда за него волнуются, про него пишут и тем как бы расширяют рамки его существования, Помм представлялось чудом. Конечно, достаточно ей было бы как следует подумать, чтобы перестать удивляться. Но над такими вещами Помм никогда не задумывалась.

И вдруг у нее вырвалось:

— Ох, Марилен, я так тебя люблю! — И, покраснев, она добавила: — Всех вас люблю.

Марилен поняла, что тут нельзя не расчувствоваться, и в порыве великодушия проговорила:

— Если ты не хочешь ехать к нашим друзьям, я тоже не поеду. Кстати, у нас ведь скоро отпуск. Может, на этот раз в Париже останемся, а?

— Да! — судорожно глотнула воздух Помм.

— Проведем два дня вместе, а заодно выберем, куда ехать в отпуск.

Так Помм узнала, что Марилен собирается взять ее с собой. Вечер они провели у Марилен. Помм купила пять пирожных — два для Марилен и три для себя. Марилен притронулась лишь к корзиночке с кремом, которую осторожно поковыряла ложкой. А Помм в порыве любви, все еще переполнявшей ее, прямо руками съела все остальные пирожные, одно за другим.

Марилен с искренней нежностью смотрела на Помм: ей казалось, что от пирожных Помм становится все круглее и круглее прямо у нее на глазах. А ведь в этом и состояла разница между Марилен и Помм, этим и объяснялась их дружба. Дружба без зависти.

После дня, проведенного в парикмахерской, где Жан-Пьер с любезной улыбкой красил гривы старых кобылиц, он выходил на станции «Реомюр-Себастополь». Вернее, поднимался наверх, как делают все люди, выходя из метро, и затем шел к себе на Каирскую улицу. Жил он в просторной комнате, которую превратил в мастерскую, где писал по памяти замки и морские пейзажи. А поскольку то, что он изображал на полотне, не было похоже ни на замки, ни на морские пейзажи, внизу он подписывал: «замок» или «морской пейзаж» — чтобы отличить одно от другого.

Жан-Пьер сворачивал на улицу Сен-Дени, где девицы у подъездов грубовато окликали его. А он вежливо бормотал: «В другой раз». Но шага не ускорял. И даже время от времени поглядывал на эти создания в туфлях на высоченном каблуке, — они казались ему старообразными девочками, которые надели мамины туфли. Выглядели они, если разобраться, довольно уродливо. И он возвращался к себе один, быть может, немного грустный от того, что всегда возвращается домой в одиночестве.

А ведь Жан-Пьер пользовался успехом у женщин. Особенно у старых. Они оспаривали его друг у друга, желая, чтобы именно он возился с их головой. И когда запрокидывалось кресло, шестидесятилетнему телу казалось, что его опрокидывают в танго, и по нему пробегала сладостная дрожь. В глазах Жан-Пьера появлялась тогда легкая усталость, как у пресыщенного светской жизнью завсегдатая балов. И в этом взгляде можно было прочесть что-то вроде: «В другой раз, в другой раз».

Итак, решили ехать на море — но куда?

Выбирать не приходилось, так как слишком поздно они за это взялись, но в агентстве им сказали, что еще осталась свободная комнатушка в Кабуре, на Ла-Манше. И стоит совсем недорого — особенно для августа. Но решать надо сразу, да или нет. А была очередь.

Позади Помм и Марилен несколько человек сидели в креслах, другие стояли. Поэтому Марилен дала задаток, и ей, как и Помм, вручили проспект с фотографиями: «Кабур, его песчаный пляж, мол длиною в 1800 метров, казино, цветы в садах казино».

Экзотика тут, конечно, была весьма скромная по сравнению с головокружительным путешествием, которым прельщал Марилен директор рекламного агентства с квадратным подбородком. С ним она должна была поехать в Марокко, в какой-то клуб на краю пустыни. Там были бы оазисы и миражи, пальмы и одногорбые верблюды, бредущие враскачку по дюнам. Она купалась бы по ночам, Марилен. А после занималась бы любовью на песчаном берегу. И вкусила бы пьянящего безумия африканской ночи. И слышала бы шум битвы тигра с носорогом, доносящийся из глубин Африки.

В Кабуре у нее будут хотя бы дюны и... телефон (внизу, в лавке хозяев комнатушки). И вообще Марилен ударилась теперь в простоту и скромность. Она сказала как-то Помм:

— Какая ты счастливая! Ведь ты же ни разу не была, к примеру, на Лазурном берегу. Тебя еще столько всего ждет!

Помм никогда не видела моря, разве что на почтовых открытках да на железнодорожных рекламах, которые, правда, изучила в совершенстве, так как ежедневно бывала на вокзале Сен-Лазар.