Регент

Мир менялся на глазах. Вот новые творения архитекторов Боффрана, Леблона, де Котта, которыми увлекалась вся Европа: необычная мебель, оттоманки; вот платья нового покроя, означавшие настоящую революцию в моде; вот снова открывается театр Итальянской Комедии, закрытый в 1695 году из-за непочтительности, допущенной по отношению к мадам де Ментенон. Это был спор между итальянской и французской музыкой, спор между новым и старым. Мир открыл для себя теорию Ньютона, появились первые издания «Мемуаров» кардинала де Реца, «Письма» мадам де Савиньи, в Париже открылось посольство Персии, а за ним — Турции, что вызвало жгучий интерес к Востоку; в Париже стали появляться образованные люди из других стран, стекающиеся сюда в надежде получить дворянское знание — и французские салоны, некогда столь презрительно относившиеся ко всему иностранному, становятся космополитичными.

Кажется, что в обществе бурлит неугомонная весна. Вновь входят в моду дуэли, почти забытые после Фронды. Герцог де Ришелье сражается на пистолетах с господином де Полиньяком и с господином де Несле. И все складывают куплеты, сочиняют анекдоты, пьют, стараются поймать удачу и разбогатеть.

Регент, который относится к своему времени как зритель, а не как судья, ищет художника, способного запечатлеть дух эпохи, ее «праздничное легкомыслие». Он останавливает свой выбор на протеже финансиста Кроза, Антуане Ватто, который работает над полотном для вступления в Академию художеств. Ему и доверяет регент роспись Ля-Мюетт, сладострастного жилища герцогини де Бёрри, а затем назначает Ватто королевским художником.

Чахоточному Ватто исполнилось тридцать лет. Он сформировался в трагический период последней войны, видел ее ужасы и ее демагогию. Своему учителю Клоду Жилло он обязан любовью к героям итальянской комедии, но его совершенно не интересует душа его моделей. Он стал идеальным выразителем своего ненасытного и порочного времени, оставаясь при этом грустным и целомудренным.

Покончив с семейными визитами, герцог Орлеанский возвращался к себе и проходил в небольшие апартаменты, вход в которые охранялся многочисленной и неприступной гвардией. Теперь его высочество недоступен ни для кого.

Освещая дорогу факелом, старый слуга Ибане провожает своего господина до порога столовой. Филипп приглашает его войти.

«Месье, — лаконично отвечает слуга, — мои обязанности заканчиваются у этого порога. Я не ищу дурных компаний и сильно сожалею, что вижу вас среди них».

Такой ответ приводит принца в прекрасное расположение духа.

В комнате, обитой розовой с золотом тканью, все дышит приятностью. В серебряных подсвечниках зажжены свечи, сверкает хрусталь, фарфор бросает причудливые тени на драгоценное кружево, букеты цветов источают тонкий аромат.

Веселое щебетанье и стук каблучков на лестнице возвещают появление прекрасных дам. Смеясь, они снимают маски, прикрепляют соблазнительные мушки, украшают прически драгоценными камнями.

К ним присоединяются их кавалеры, известные своим распутством и отобранные исключительно по их дурной репутации развратников, острословов и пьяниц. Тут Ришелье, тут старший Брогли, Носе, Канийак, Бранка, Бирон, Фаржи, несколько офицеров, иногда — кое-кто из заезжих англичан и, конечно, толстый Риом.

Из дам здесь бывали герцогиня де Бёрри, мадам де Парабер, де Сабра, де Жевр, де Сеса, де Пиколя, иногда — мадам де Тансан и «девочки из оперы». Яркий бархат мужских камзолов оттенял пастельные тона дамских туалетов.

Беседа быстро принимает насмешливое направление. Не было ни одного сколько-нибудь заметного человека при дворе или в Париже, которому здесь не перемывали бы косточки. Регент, конечно, от души забавлялся, хлопал удачным эпиграммам, но никогда не клал их в основу своих суждений как главы государства.

Регента ничто не способно растрогать или взволновать. После отъезда мадам д’Аржантон и скандала 1712 года что-то заледенело в душе Филиппа. У него было лишь два слабых места: безумная нежность к герцогине де Бёрри и привязанность к маленькому королю — кроме них он никого по-настоящему не любит. Что же до ненависти или просто злопамятности — эти чувства ему неведомы.

Удивительно, что после всех ударов судьбы он сохранил столько доброты и юмора. Но даже когда он смеялся, что-то грустное было в его лице, как у персонажей Ватто.

Некогда крепкое здоровье герцога Орлеанского пошатнулось после ран, полученных в битве при Неервиндене, а затем под Турином, и окончательно было подорвано победой моралистов, разлучивших его с единственным существом, рядом с которым он чувствовал себя нормально. И теперь в свои сорок один год Филипп не мог сделать резкого движения без риска потерять сознание. Тем не менее он отказывается вести более здоровый образ жизни, боясь, что без вечерних попоек у него утром не станет сил составлять депеши. Странный невроз! Вечерние развлечения и спиртное позволяли этому человеку справляться с изнурительной работой днем. А жизнь тем временем проходит, и принц относится к этому обреченно. Почему власть досталась ему так поздно?

И только одна женщина, его мать, догадывается о таящейся за его поведением драме. Каждый шумный вечер, каждая поездка в Севр или Аньер вызывают у нее тревогу. Она винит во всем герцогиню де Бёрри, Дюбуа, мадам де Парабер, всеобщее падение нравов.

«Каждый раз, как в Париже начинается гроза, — писала она, — я жду, что с неба посыплются огненные молнии, чтобы испепелить этот город, как Содом и Гоморру».

Первая Антанта

(сентябрь 1715 — январь 1717)

Еще никогда обстановка в Европе не была такой неустойчивой, как теперь, когда после всех потрясений Европа совершенно преобразилась.

Скипетр, выпавший из ослабевших рук Франции, подхватила Британия. Она стала главной силой на континенте, владычицей морей: ей уже принадлежали опорные пункты ее империи — Гибралтар, Менорка, Новая Земля, Бомбей, Калькутта, Суматра. Утрехтский мир закрепил ее победу как над врагами, так и над друзьями. Португалия признала ее своим сюзереном, а Голландия, которая когда-то посылала править в Лондон своего Вильгельма Оранского, эта Голландия теперь была лишь лодчонкой, плывущей за огромным британским кораблем.

Страны, охваченные идеей мести Людовику XIV, одержали пиррову победу, которая уничтожила их собственную мощь. И в своем поместье среди цветущих тюльпанов император не помышлял более ни о чем, кроме мира.

Испания и Австрия, напротив, только и ждали удобного случая, чтобы возобновить военные действия. Одна и та же страсть к величию, одни и те же химеры владели умами Филиппа V и его двоюродного брата, императора Карла VI, хотя они не признавали один другого и не поддерживали никаких отношений.

Католический король и не думал отказываться от утерянных владений. Император ждал в Вене, пока соберется Государственный совет Испании. Устав от волнений и мятежей (Бельгия, Милан, Неаполь, Сардиния), он требовал всего наследства Карла II, протягивая щупальца и к Сицилии. И только непростая война против Турции мешала ему ввязаться в новый конфликт.

К несчастью, в Мадриде вели себя не столь осмотрительно. Испания, скорее освобожденная от многих своих владений, чем лишенная их, должна была бы заняться собой, обеспечить собственное процветание и могущество благодаря богатству своих колоний. Но такая простая идея не могла зародиться в пропитанной церковными запахами и сладострастием темной комнате, где Елизавета Фарнезе владычествовала над своим неврастеническим супругом.

Теперь вся власть принадлежала не министрам, а аббату Альберони, хотя у него не было никаких титулов: он был всего лишь представителем герцога Пармского. Но и ему приходилось идти на поводу у честолюбивых устремлений своих повелителей.

И если король Испании был загипнотизирован французской короной, то королева хотела большего. Итальянка, она требовала для своих детей возможности править по ту сторону Альп, и в первую очередь — герцогства Пармского и Тосканы, где у династий не было наследников. Но этого же хотел и сам император.