Регент

Но король, по счастью, опомнился. В семьдесят один год он уже не мог, как ранее, сопротивляться семейным дрязгам и настойчивости мадам де Ментенон, но его неизменная уравновешенность и забота о собственном достоинстве быстро привели Людовика в чувство. Глаза его открылись, и он понял, сколь опасно без крайней необходимости пачкать честь семьи и короны. Несколько небрежных фраз, брошенных во время утренней процедуры или за обедом, убедили двор, что его величество решил оставить эту историю без последствий и больше не желает о ней слышать. Слухи тут же прекратились; канцлер убрал досье подальше.

Но увы! Этот прискорбный случай имел свои последствия. Подозрительность короля и недоброжелательность мадам де Ментенон бросили тень на герцога Орлеанского, которого придворные теперь сторонились, словно боясь заразиться. После трех лет надежд Филипп снова оказался не у дел; его уныние и тревога усиливались. Неудачливые герои не склонны к бунту — они становятся слабыми. Именно в этот период у Филиппа появляются — или усиливаются — нерешительность и робость, фривольная беспечность, унаследованная им от отца.

Этому добродушному человеку неведома злоба, но он был обречен возбуждать ее в других. Ненависть Филиппа V к своему дяде никогда не утихнет — на гор е Испании и на гор е Франции. Что должны были чувствовать мадам д’Юрсин и мадам де Ментенон десять лет спустя, наблюдая развязанную ими вражду, видя, как она подтачивает творение Короля-Солнце?

Клевета

(1709–1711)

Проклятый год заканчивался грустно и уныло. Ища прибежища от дрязг Версаля, Филипп не хотел видеть никого, кроме своей любовницы.

Это чувство поднимает против него новую волну гнева, которую уже невозможно погасить. Теперь Мария-Луиза д’Аржантон всерьез воспринимает свою роль фаворитки. У нее появились свои капризы, свои требования, и она уже не была для Филиппа таким утешением, как раньше. Теперь эту роль играет ее четырнадцатилетняя соперница.

Любимица отца, Мадемуазель платит ему ответной любовью с пылкостью, свойственной ее натуре. История этой девочки, полудемона-полусирены, останется непонятной, если забыть о результатах вскрытия, явивших миру неправильно развитый мозг, причину ее аномалии. Впрочем, безумие не было редкостью в баварской семье ее бабушки. За некоторым исключением Елизавета Орлеанская очень походила на свою бабушку, мадам де Монтеспан, которая умела все взять не только от этого мира, но и от того, посещая черные мессы. От своей чудовищной бабки девочка унаследовала красоту, ум, умение обольщать, настойчивость, порочность, небывалую гордость. Отсутствие воспитания, пренебрежительное отношение матери, любовь отца являли благоприятную почву для развития этих качеств.

В свои четырнадцать лет Мадемуазель с ее горящими глазами, чувственным ртом, пышными формами и чрезмерной полнотой, вызванной излишествами в еде, казалась уже взрослой женщиной. Она была полновластной хозяйкой в Пале-Рояль, который мадемуазель Шартрской и мадемуазель де Валуа — таким же несносным, но совсем не таким очаровательным — пришлось сменить на монастырь в Шелле. Даже король не скрывал предпочтения, оказываемого самой блестящей из своих внучек, и осыпал ее бесконечными милостями, нарушавшими этикет и вызывавшими толки при дворе.

Кто из принцев мог быть достоин такого сокровища? Конечно, первый жених Франции, герцог де Бёрри, младший сын дофина! Герцогиня Орлеанская, которую только тщеславие могло вывести из умственного оцепенения, уже давно раскинула свои сети, но тут приключилась злополучная испанская история, поставившая все под сомнение.

Далекая от того, чтобы осуждать своего отца, Мадемуазель хотела нести с ним все бремя испытания. Она не отходит от него ни на шаг, переходя за ним из больших зал в потайные кабинеты, из лаборатории — в мастерскую художника.

Филипп полностью отдается этой всепоглощающей нежности. Его дочь перестает быть только дочерью — она становится близким другом, доверенным лицом, ангелом-хранителем. Это сильно шокировало окружающих: доверительные отношения между родителями и детьми тогда еще не были приняты среди аристократии. Даже Мадам не потерпела бы, чтобы сын сидел в ее присутствии.

Герцог Орлеанский ожесточенно бросал вызов нравам и здравому смыслу эпохи. Эта дерзкая непокорность выдавала в нем человека, открытого любым порокам, способного на любые преступления.

Бал, устроенный принцем в честь герцога Баварского и его фаворитки, мадам д’Арко, подлил масла в огонь и дал блюстителям нравов пищу для злословия. В самом деле, разве мадам д’Аржантон не выставляла напоказ свои драгоценности и платье, расшитое золотом, разве не оказывались ей в Сен-Клу королевские почести? Разразилась настоящая буря, и на сей раз даже король вышел из себя. Герцогиня Бурбонская забыла о горе, причиненном неожиданной смертью ее любовника, принца Конти, и уже торжествовала победу, видя свою дочь, мадемуазель де Бурбон, замужем за герцогом де Бёрри.

Успех медонского заговора напугал «партию святых»: ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы внук короля попал под влияние противника. И Сен-Симон решает перейти в наступление и любой ценой добиться брака Мадемуазель и герцога де Бёрри.

Герцог Орлеанский после четырехмесячного отсутствия 1 января 1710 года появляется в Версале на торжествах по случаю Нового года, где его присутствие было обязательным. При первой возможности он удалился с Сен-Симоном в один из тех потайных кабинетов, которых в Версале было не меньше, чем открытых залов. Там они сразу начинают обсуждать последние события, и герцог объясняет другу, в сколь плачевной и безысходной ситуации он оказался: король сильно предубежден против него, дофин — еще больше, будущее его детей неопределенно, а придворные настроены так, что уже много недель никто не бывает у него; нет никакой надежды когда-нибудь снова стать главнокомандующим, и его благосостояние под угрозой.

Принц добавил, что «он не видит выхода» и «что, может быть, время все сгладит». Но Сен-Симон без всякого сострадания отвергает это последнее замечание: не следует полагаться на время, необходимо как можно скорее вернуть расположение Людовика. В противном случае герцог Орлеанский обречен влачить существование бездельника, к чему его уже сейчас толкает любовница.

В сильном возбуждении Филипп принялся расхаживать по кабинету, Сен-Симон следовал за ним по пятам. В огромных париках, в платьях, расшитых золотом, с огромными жабо, в бриллиантовых украшениях эти два человека казались нелепыми куклами.

«Так что же делать?» — спросил принц.

«Что делать, Месье? Я прекрасно знаю, но не скажу вам, хотя это единственный выход».

«О! — воскликнул Филипп, словно пораженный молнией. Он сел в кресло и с горечью добавил: — Я прекрасно вас понял».

Да, разрыв с мадам д’Аржантон принес бы Филиппу немало выгод. Король был бы чрезвычайно рад и вернул бы свое расположение зятю, отказавшемуся от любовницы. Был бы восстановлен супружеский мир, и герцог Орлеанский мог бы рассчитывать на поддержку своей жены, пользовавшейся большим влиянием на мадам де Ментенон и герцогиню Бургундскую, а значит, будет покончено с клеветой, обрушенной на его голову врагами.

Но увы! Все политические доводы были ничто в сравнении с улыбкой любимой женщины. Одна мысль о том, чтобы остаться без Марии-Луизы, была невыносима для Филиппа. Надо быть безумцем, чтобы пожертвовать счастьем своей жизни ради расплывчатых честолюбивых химер! Но тут перед его мысленным взором возник другой образ: девочка, грациозность которой, безусловно, заслуживала королевской мантии, расшитой лилиями. Может ли отец приносить в жертву своей любви ребенка?

Прислонившись к стене, Сен-Симон молча следил за этими терзанием и тихо заметил, словно самому себе: «Ничего не поделаешь, это единственный выход…» «Что вы мне предлагаете?» — спросил наконец Филипп. «Ваше величие и единственный способ вознести вас выше, чем вы когда-либо были». Приход герцога Бургундского прервал этот разговор.