Страница 65 из 66
Генрих не был жестоким человеком. Глядя на лежащий у его ног огромный город, который отплатил ему несправедливостью за любовь, король сказал: «Как жаль разрушать и терять такой прекрасный город!»
Покарав самых злостных зачинщиков, король хотел дать Франции мир, которого не знало уже целое поколение.
В городе несколько недель царила паника. И если бы не присутствие некоторых военачальников, хотя бы тучного Майена, парижане давно бы уступили и открыли городские ворота королю. Но против капитуляции были священники и мадам де Монпансье. Каждый день священники запугивали людей страшной местью короля, каждый день прихожане набивались в храмы, моля Господа совершить чудо.
В этот момент была опубликована булла папы римского, которой убийца кардинала де Гиза отлучался от церкви. Это означало направить на короля месть фанатиков.
На Генриха отлучение произвело огромное впечатление. Король Наваррский, с которым он поделился своим настроением, ответил, что теперь не остается ничего иного, как победить.
К мадам де Монпансье 30 июля явился королевский посланец и объявил, что король считает ее причиной всех бед и что «ее поджарят живьем». Не теряя присутствия духа, Монпансье возразила, «что на огне кончают те, кто предается содомскому греху, как Генрих».
В доминиканском монастыре, что на улице Сен-Жак, жил тогда двадцатидвухлетний монах, в прошлом крестьянин. Имя его было Жак Клеман, но все звали его капитан Клеман из-за его пристрастия к военному искусству. Это был жестокий, упрямый, недалекий молодой человек, полный предрассудков. Его наставники, в первую очередь приор, давно убедили юношу, что Господь уготовил ему особую долю. Ему даже внушили, что он обладал даром становиться невидимым. Жак Клеман был тайным орудием Лиги.
Когда королевская армия стала подходить к Парижу, Жака заставили предаваться медитации в комнате, роспись на стенах которой была способна довести до мистического экстаза. Находясь постоянно в одиночестве в этой комнате, юноша дошел до такого внутреннего состояния, которое было необходимо его наставникам. Возможно, ему подмешивали в пищу гашиш.
И вот однажды, когда Жак находился в этом экзальтированном состоянии, ему было видение. Он увидел прекрасную женщину, саму мадам де Монпансье. Герцогиня сказала, что Господь выделил его среди всех и призвал спасти церковь и Францию, уничтожить тирана! Пусть он не опасается за свою жизнь. В тот день, когда он отправится в путь, Лига арестует заложников, которые будут своими головами отвечать за его жизнь. К тому же, как только не станет Валуа, вся королевская армия разбежится. И после этой великолепной победы Жак Клеман будет осыпан почестями, получит кардинальскую шапку, и имя его, неразрывно связанное с этой победой, всегда будет бессмертным…
После того как мадам де Монпансье ушла, юношу начали одолевать сомнения, но 31 июля были схвачены триста человек по обвинению в умеренности и брошены в тюрьму. Клеман понял, что герцогиня сдержала свое слово. Но если она не обманула в этом, значит, она была права и во всем остальном?
На следующее утро монах просит своего приора, чтобы тот отпустил его в Сен-Клу. Стараясь не задавать никаких вопросов, достойный человек разрешает юноше отправиться в путешествие и дает ему вместо пропуска несколько писем – одни подлинные, другие поддельные, – написанные роялистами, которые томятся в тюрьме.
И 1 августа на рассвете Жак Клеман отправляется в свой страшный путь. Он легко выходит за городские ворота, где попадает в руки людей короля. Они задерживают его и отправляют гонца к одному из государственных секретарей. Но тот, поглощенный другими заботами, не придает этому сообщению никакого значения и тут же забывает о нем – так решаются судьбы империй.
Спускалась ночь, когда Жак Клеман появился на передовых постах в Сен-Клу, выдавая себя за человека, у которого срочное послание к его величеству. Его проводят к Ла Геслю, генеральному прокурору, который проявляет поразительную наивность и нисколько не сомневается, что перед ним убежденный роялист.
Поскольку было слишко поздно, чтобы беспокоить короля, магистрат оказал гостеприимство монаху. Клеман поужинал с большим аппетитом, а потом заснул сном праведника.
На следующее утро два человека направились к дому месье де Гонди. Было еще довольно рано. Согласно обычаю, который сохранился вплоть до Людовика XV, король давал аудиенции в своих покоях, в домашнем платье. Его внимание привлек шум в соседней комнате. Королю доложили, что из Парижа пришел монах-якобинец, которого стража отказывается пропустить.
«Пусть войдет! – кричит Генрих. – Если ему откажут, меня станут обвинять, что я не выношу монахов!»
Жак Клеман вошел, преклонил колено. Он подал письма королю и испросил дозволения сказать ему несколько слов наедине. Взгляды их скрестились. Генрих видел перед собой горящие глаза, бледное юное лицо и белое облачение Ордена доминиканцев, которое когда-то так нравилось надевать самому королю во время процессий. А молодой человек смотрел на изможденное лицо Генриха Валуа, на его рано поседевшие волосы… Король жестом отпустил всех и остался наедине с убийцей.
Оставшись вдвоем с якобинцем, Генрих узнает на одном из писем почерк президента парламента Арле и, вскрыв его, начинает читать. Клеман, по-прежнему коленопреклоненный, быстрым движением достает нож и вонзает его прямо в живот королю, чуть повыше пупка. Затем он застывает неподвижно, абсолютно убежденный, что стал невидимым. Генрих испускает крик: «Проклятый монах! Он убил меня!»
Король сам выхватывает кинжал из раны и наносит убийце удар в лоб. Вбежавшая стража хватает якобинца, Ла Гесль пронзил его шпагой, затем последовали еще несколько ударов. Жак Клеман стоически испускает дух, уверенный, что, безусловно, попадет прямо в рай.
Когда улеглось первое волнение, врачи успокоили придворных: рана неглубокая – несколько компрессов и его величество забудет об этой истории. Король Наваррский, спешно прибывший из Исси, находит короля в постели спокойным и диктующим своему секретарю Мегре длинное письмо, чтобы успокоить королеву, находившуюся в тот момент в Клемансо.
Подробно описав Луизе всю сцену покушения, король заканчивает: «Благодарение Богу, это пустяк, и через несколько дней я надеюсь быть здоровым». Постскриптум Генрих добавляет собственноручно: «Дорогая, я буду вести себя хорошо, моли Бога за меня и никуда не двигайся оттуда».
Успокоенный Беарнец уезжает.
Утро и первая половина дня проходит спокойно. А потом вдруг у раненого начинаются сильные боли и рвота. Врачи понимают: кинжал задел брыжейку и у короля внутреннее кровоизлияние. Генрих был обречен.
Новость эта ужаснула армию и привела всех в смятение. У постели больного собрались министры, генералы, придворные. Узнав о том, какой оборот приняли события, король Наваррский бросился обратно в Сен-Клу. Когда он вошел в сопровождении дворян-гугенотов в покои короля, Генрих сказал: «Брат мой, я умираю. Вы мой единственный наследник, но во Франции возможен только король-католик».
Помолчав, он добавил: «Я оставляю вам мою корону и моего племянника20. Я прошу вас любить его и заботиться о нем. Вы, как и я, полюбите месье Бельгарда. Положитесь на него, он станет вам преданно служить».
Он приказывает войти всем военачальникам и наиболее видным придворным и встать около его постели: «Господа, – произнес Генрих, – я прошу вас, когда меня не станет, признать королем моего брата, стоящего тут, и сейчас же, в моем присутствии, принести ему клятву на верность».
В толпе придворных послышались сдержанные голоса протеста, почти возмущение: многие не могли себе представить на троне еретика. Генрих с трудом приподнимается на подушках: «Я вам приказываю», – говорит он.
На лице его появилось такое трагичное выражение, что никто не посмел ослушаться. Один за другим, канцлер, государственные секретари, маршалы, высшие должностные лица королевства склонялись перед Генрихом Наваррским, клянясь верно служить ему. Когда последний из них произнес заветные слова, раненый облегченно откинулся на подушки. Больше ему не в чем было упрекнуть себя – теперь он был спокоен за Францию и ее будущее. Чуть погодя новый страх овладел им: он испугался, что известие о его смерти даст наемникам повод считать себя свободными. Король отправляет Генриха Наваррского к немецким солдатам сказать, что он приказывает им оставаться на месте.