Страница 22 из 66
Никто не хотел видеть на польском троне Ивана Грозного. И тогда-то Ян Замойский, в прошлом паж Франциска II, получивший образование в Страсбурге, произносит имя герцога Анжуйского. Его поддержали все, кто опасался влияния Габсбургов или русского царя. Память о победах при Жарнаке и Монконтуре привлекает на сторону монсеньора и тех, кто еще колебался. Прозорливая Екатерина, агенты которой трудились в этой стране уже несколько лет, могла торжествовать победу.
Карл IX испытывал не меньшую радость, чем его мать: наконец-то ему представлялась возможность избавиться от монсеньора, который после Совета 26 июня стал главой католиков и главой оппозиции. Генрих же скорчил кислую мину. Менее всего он хотел быть высланным в страну с холодным климатом, народ которой беспробудно пил и к тому же изъяснялся на языке, совершенно непонятном монсеньору.
И снова вмешивается Колиньи. Он выказывает сильнейшее удивление – как, второй раз на протяжении одного года монсеньор отказывается от трона? Что так сильно привязывает его к Лувру, где, будучи младшим братом, он обречен всегда оставаться на втором плане? Разве из этого не следует, что он надеется наследовать трон своего двадцатидвухлетнего брата, к тому же недавно женившегося?
От этого предположения Карл совершенно вышел из себя. Он тут же призывает монсеньора и с вытаращенными глазами, схватившись за кинжал, приказывает тому согласиться на польскую корону: «Во Франции не может быть двух королей!»
Генрих понимает, что никто не станет считаться с его желанием: король из-за своей ревности, мать – из-за любви к нему, враги – из расчета, друзья – из корысти. Разве мог он сопротивляться? И Генрих уступает, затаив глухую ненависть к адмиралу.
Лучший французский дипломат того времени, Монлю, тотчас же отправляется в Краков, чтобы представлять интересы монсеньора.
Весь двор заискивает перед будущим монархом. Да и кто в целой Европе не завидовал герцогу Анжуйскому? А монсеньор вздыхает потихоньку и каждый день молит Бога, чтобы польский трон достался не ему.
А кроме того, он пытается забыться.
На самом деле Генрих вовсе не являлся «эталоном», каким пыталась представить его всем королева-мать. В душе монсеньора уживались самые противоречивые стремления, а сердце его было пусто. И однажды вечером, когда герцог Анжуйский, весь во власти часто находившей на него меланхолии, танцевал на придворном балу, он был неожиданно очарован Марией Клевской.
Брантом утверждал, что это королева-мать, затаившая злобу против Конде, уговорила Генриха соблазнить молодую девушку и обесчестить ее перед самой свадьбой с Конде. Но едва ли эта версия достоверна.
Но как бы там ни было, принц был весь во власти безумной любви. Марии Клевской недавно исполнилось девятнадцать лет, и она являла собой полную противоположность мадемуазель де Шатонёф. Она была сама чистота, одухотворенность и нежность, тогда как в Шатонёф все звало к плотским утехам. Генрих фанфаронствовал, когда напускал на себя вид искателя любовных приключений. Какая-то часть его существа взывала к мистическому союзу, к слиянию душ, тосковала по рыцарскому и религиозному идеалу. После ветреной сестры, после порочной любовницы и стольких опытных и легкодоступных женщин он искал мечту. И мадемуазель Клевская воплощала все, чего он ждал.
Генрих вел себя как студент: вздыхал при луне, писал стихи. Государственные дела перестали его интересовать, и он проводил целые часы в обществе очаровательной девушки. Мария не могла устоять перед этим Нарциссом, слава которого была больше, чем у многих старых военачальников. Вручила ли она ему, как это утверждает Брантом, сокровище, которое должна была хранить для своего мужа? Недавняя воспитанница суровой протестантки Жанны д’Альбре, Мария находилась теперь под покровительством своего отнюдь не добродетельного родственника, католика герцога Неверского. Письма Марии выдают в ней натуру стыдливую, с выраженным чувством долга, что делает весьма сомнительной возможность ее грехопадения. Генрих же, по всей видимости, чувствовал себя во власти мистической любви и сгорал от ревности, понимая, что предмет его любви достанется кузену.
Как ребенок, он бежит за помощью к Екатерине: мать никогда ни в чем ему не отказывала, она придумает, как отнять Марию у Конде, этого карлика. Он рыдал, целовал руки королеве-матери, но эта восторженность ее обескуражила. Екатерина всегда была готова потакать любым капризам своего обожаемого сына, и он мог выбирать любую из придворных дам, но, увидев такую пылкую страсть, она испугалась соперницы. И королева-мать остается глуха к мольбам сына. Конечно, ее главным доводом были государственные интересы.
Королева-мать выехала навстречу своей любимой дочери Клод, герцогине Лотарингской, которая покинула Нанси, чтобы присутствовать на бракосочетании сестры. Екатерина должна была вернуться скоро, 4 августа: преданные ей Рец и Бираг предупредили ее, что Карлу снова не дают покоя мысли о войне. Екатерине снова пришлось плакать и угрожать, что она оставит двор. На следующий день она долго беседовала в Тюильри с адмиралом, но ей не удалось справиться с этим железным человеком.
Адмирал не собирался уступать. Он сильно разгневался, когда Карл IX сказал ему, что вопрос о войне будет снова представлен на рассмотрение Совета, и еще сильнее – когда 10 августа Совет подтвердил свою прежнюю точку зрения. Адмирал сказал королеве-матери: «Мадам, король отказывается начать войну. Да хранит его Господь, и пусть война не разразится внезапно сама по себе, когда у короля уже не будет возможности уклониться».
Все было ясно. Екатерина сильно взволновалась, но она не верила в близкую опасность. Мир пока держался, а скорая свадьба короля Наваррского с Маргаритой не даст протестантам взбунтоваться. И Екатерина без угрызений совести отправилась в замок Монсо, где остановилась заболевшая герцогиня Лотарингская.
С другой стороны, все видные дворяне-протестанты уехали в замок Бланди-ан-Бри, где должно было состояться бракосочетание принца Конде и Марии Клевской – фея оказывалась во власти гнома. Монсеньор, оставшийся в Париже, не скрывал ни своей боли, ни желания отомстить.
Тем временем Карл IX и Колиньи воспользовались отсутствием королевы-матери, чтобы привести свой план в исполнение. Вернувшись 15 августа, Екатерина осознала весь ужас положения: военная машина была запущена, и ничто не могло ее остановить. И это в тот момент, когда Филипп II потерпел полную неудачу на дипломатическом фронте – брак Маргариты Валуа и Генриха Бурбонского должен был обеспечить стране гражданский мир.
Екатерина видела, что дело ее рушится, власть ускользает из рук, а монархия на краю гибели: если Карл IX развяжет войну, Гизы поднимут католиков на революцию, а если он сейчас отступит, Колиньи спровоцирует гражданскую войну.
И она находит решение, достойное Макиавелли: подтолкнуть Гизов на убийство Колиньи, с тем чтобы потом сторонники адмирала начали мстить Гизам. На следующий же день Екатерина решила пощупать почву и поговорить с матерью Генриха де Гиза, Анной д’Эсте, которая была теперь замужем вторым браком за герцогом Немурским. Однако герцогиня Немурская предпочитала возложить всю ответственность на генерал-интенданта – дальше разговор не пошел.
Екатерина возвращается к этой теме 16 августа в присутствии монсеньора – герцогиня Немурская повторяет, что убийца должен быть человеком монсеньора.
Свадьба была назначена на 17 августа. После брачной церемонии Екатерина узнает, что король обещал адмиралу начать военные действия через четыре дня. В тот же вечер герцогиня Немурская снова появляется в Лувре, и на сей раз обе женщины приходят к соглашению.
Морвер, которого звали «убийца короля», потому что в 1569 году он стрелял в Колиньи и промахнулся, жил теперь у Гизов и пользовался их покровительством. Ему дали понять, что ему поручается исправить собственную ошибку. Гизы чувствовали свою силу: на их стороне была королева-мать, армия, любовь народа и гнев парижан, вызванный «святотатственной свадьбой».