Страница 388 из 484
– Ну куда же ты убрал снадобье монаха? – спрашивала она, толкая Симэня до тех пор, пока тот не проснулся.
– Ну, чего тебе нужно, потаскушка негодная? – ворчал полусонный Симэнь. – Поиграть со своим любимым захотела, да? Мне сегодня лень пошевелиться. А пилюли у меня в рукаве в коробочке лежат. Сама достань. Удастся поднять его – твое счастье.
Цзиньлянь нащупала золотую коробочку. В ней оказалось всего четыре пилюли. Одну она приняла с вином сама, а три остальных – одной ей показалось мало – сунула в рот Симэню, чего ни в коем случае нельзя было делать[5]. И он, пьяный, ничего не соображая, с закрытыми глазами, запил их вином, которое она поднесла. Однако стоило ему пропустить чашку горячего чаю, как пилюли возымели действие. Цзиньлянь тотчас же приспособила ему на корень белую шелковую ленту. Воитель был готов к сражению, его одинокий глаз выпучился, волосы на бороде стали торчком. Однако Симэнь продолжал спать. Тогда Цзиньлянь сама повела наступление: оседлала спящего, достала мазь и, сунув ее в конский глаз, отправила боевого коня в лоно, всячески к нему прижимаясь и притираясь. Когда тот проник в заросшую густой растительностью пещеру, Цзиньлянь почувствовала, как все тело немеет от наслаждения и, опершись руками, стала то подниматься, то опускаться над неподвижным Симэнем, отчего его взбудораженный причиндал раз двести был погружен до самого основания. Вначале он двигался со скрипом, но затем, когда его оросила любострастная влага, выпущенная женщиной, стал скользить безостановочно.
Симэнь Цин позволял вволю забавляться сим предметом, сам же не обращал на эту возню никакого внимания. Цзиньлянь, будучи не в силах бороться с нахлынувшими чувствами, приблизила свой язык ко рту любовника и, обеими руками обхватив его шею и плотно прижавшись, стала ерзать и тереться об него всем своим телом. Черенок веника Симэнь Цина вошел в прореху до самого основания, так, что снаружи осталась лишь пара ядер. Цзиньлянь щупала их рукой и получала неизъяснимое наслаждение. Она непрерывно вытирала свою любострастную влагу, которая текла столь обильно, что до начала третьей ночной стражи пришлось сменить пять полотенец.
Цзиньлянь успела кончить дважды, а у Симэня семя так и не извергалось. Черепашья головка все более набухала, цветом уподобляясь багровой печени. Все поперечные жилы выступили наружу, причиндал словно был обожжен огнем. Тесно затянутый он непомерно разбухал, и, хотя Симэнь велел женщине снять ленту с его основания, тот продолжал расти и пухнуть. Тогда Цзиньлянь было велено взять его в рот и высосать. Она взобралась на распластанного Симэня и стала своими алыми губками заглатывать черепашью головку, заботясь только о непрерывном движении туда и сюда. Такое раскачивание длилось столь долго, что можно было бы успеть пообедать, но наконец семя все же брызнуло из этой дудки, как ртуть[6], прорвавшая капсулу. Цзиньлянь не успевала ловить ее ртом и лишь смотрела, как она течет.
Вначале это была сперма, затем она кончилась и следом за ней выступила кровавая жидкость. Не получив никакой помощи, Симэнь потерял сознание. Он лежал, разметав в стороны четыре конечности. Растерявшаяся Цзиньлянь торопливо сунула ему в рот красный финик[7]. Семя иссякло, но за ним последовали кровавые истечения. Кончились и они, после чего, испустив хладный дух, Симэнь долго лежал, как мертвый.
– Дорогой мой! – обнимая его, звала Цзиньлянь, когда он начал приходить в себя. – Что с тобой, как ты себя чувствуешь?
Когда у Симэня наступило, наконец, короткое просветление, он проговорил:
– Что такое со мной?! Голова кружится и в глазах темно.
– А зачем ты сегодня столько раз спускал?
О трех пилюлях Цзиньлянь умолчала.
Да, читатель, есть предел человеческим силам, но не знает удовлетворения ненасытная плоть. И добавлю: сочтены дни того, кто погряз в распутстве. А Симэнь Цин был одержим плотскими наслаждениями. Забыл он о той истине, что выгорит масло – и угаснет светильник, истощатся жизненные соки – и умрет человек. Ведь красотка никогда до добра не доводит. Она засасывает, как омут, и приуготовляет преждевременный конец.
Верно сказано в старинных афоризмах:
Она – Индры могучий страх в чарующем обличье, демонов владыка Мара, изваянный из нежного нефрита; волк хищный иль шакал, наряженный в шелка. Под расшитым пологом она лобное место скрывает, слоновой кости кровать ее – тюремный каземат. Ее брови, ивы листки, острее кинжала; глаза ее, звезды, как стрелы разят; алые губы ее страшнее меча. Прекрасные уста точат благоуханье, но змеи и скорпиона яд сердце ее таит. Беды не миновать тому, кто с ней сойдется, исчезнет он, как песчинка в морской пучине, словно снега горсть, опущенная в кипяток. Были могучи некогда царства Цинь и Чу, Юэ и У, но даже и их она на гибель обрекла [8]. О, если б знали, сколь коварны эти чары! Всех перегубят, но спасеньем никто не озабочен.
Тем и кончился тот вечер. А утром на другой день Симэнь встал, только хотел причесаться, но тут голова у него закружилась, и он повалился ничком. Хорошо, к нему вовремя поспела Чуньмэй, а то бы головой ударился и все лицо разбил. Поддерживая хозяина обеими руками, она кое-как усадила его в кресло. Пришел он в себя не сразу.
– Ослаб ты, должно быть, – говорила взволнованная Цзиньлянь. – Посиди! Да никуда уж не ходи. Может, дать чего поесть? – Она обернулась к Цюцзюй. – Ступай рисового отвару батюшке принеси.
Цюцзюй пошла на кухню в дальние покои.
– Рисовый отвар готов? – спросила она Сюээ. – Дело-то какое приключилось! Только батюшка встал, и тут же с ним обморок случился. За отваром прислали.
Тут служанку окликнула услыхавшая их разговор Юэнян. Хозяйка стала расспрашивать, что случилось, и Цюцзюй рассказала ей, как хозяин стал было причесываться и потерял сознание. Не услышь этого Юэнян, все бы шло своим чередом, а тут у нее чуть душа с телом не рассталась, невесть что рисовалось ей в воображении.
– Быстрее готовь отвар! – наказала она Сюээ, а сама бросилась в спальню Цзиньлянь.
Симэнь сидел в кресле.
– Отчего у тебя обморок? – спрашивала она.
– А я откуда знаю, – отвечал Симэнь. – Вот только что очнулся.
– Хорошо еще, мы с Чуньмэй вовремя поддержали, – вставила Цзиньлянь. – А то бы здорово себя разукрасил. Вон какой дядя!
– Небось, поздно вчера заявился, – говорила Юэнян. – Лишнего выпил, голова и отяжелела.
– Поздно явился, а где пировал, не знаю, – подтвердила Цзиньлянь.
– Они вчера с моим братом в лавке пировали, – объяснила Юэнян.
Немного погодя рисовый отвар был готов, и Сюээ велела Цюцзюй отнести его хозяину.
Симэнь съел половину и отставил чашку.
– Ну, как себя чувствуешь? – спросила Юэнян.
– Да ничего, – отвечал он. – Сильно ослаб, двигаться не могу.
– Ты уж в управу-то не ходи.
– Не пойду, – отвечал он. – Посижу немного, потом надо будет зятюшку попросить, чтобы приглашения написал. Нужно будет пятнадцатого угостить Чжоу Наньсюаня, Цзин Наньцзяна и Хэ Юншоу. А то жен приглашали…
– А лекарство еще не принимал? – спросила Юэнян. – Надо за молоком сходить. Переутомился ты за эти дни. Одни хлопоты чего стоят. – Юэнян обернулась к Чуньмэй. – Ступай к Жуи. Попроси, чтобы молока отцедила.
Чуньмэй принесла полную чашку молока. Симэнь принял лекарство, встал и направился в переднюю, к зятю. Его поддерживала Чуньмэй. Только они дошли до садовой калитки, как у Симэня опять потемнело в глазах. Он зашатался и, будучи не в состоянии удержаться на ногах, стал падать, но его удержала Чуньмэй.