Страница 16 из 19
— Горим!
Все выскочили и увидели, что Фаддей Петрович в сопровождении двух служителей бежит к спальням. Из-под дверей Мишиной комнаты тянулись тонкие струйки дыма. Дверь оказалась запертой, и служитель высадил её плечом.
Посреди комнаты Косма, сорвав одеяла со всех четырёх кроватей, пытался погасить пламя, охватившее его сундучок. Один из служителей выплеснул в огонь ведро воды, и пламя погасло, распространив удушливый чад. Одеяла, зашипев, превратились в кучи мокрой золы.
Фаддей Петрович распахнул окно. Он выпроводил из комнаты всех, кто в ней не жил, и послал служителя за Семёном Кирилловичем.
— Ты цел? — шёпотом спросил Федя.
— Кажется, — мрачно ответил Косма.
Фаддей Петрович посмотрел на него и ничего не сказал. Все ждали в молчании. Семён Кириллович вошёл быстрыми шагами, оглянулся, на что сесть — сесть было не на что, всё было в копоти, — и спросил:
— С чего началось?
Выяснилось, что Косма толок что-то в ступке, произошёл взрыв и загорелся сундучок. Пожар был пустяковый, а дыму потому столько, что Косма второпях рассыпал какие-то порошки.
— Один я не могу решить, — сказал Семён Кириллович и, уведя с собой Фаддея Петровича, вышел и запер снаружи дверь.
Косма бросился ничком на кровать и заплакал, спрятав лицо в подушку.
— Там грязно! — сказал Саша Хвостов.
Но Косма и без того был перемазан сажей и копотью, и в потрясении чувств ему всё было безразлично.
— Что будет? — в ужасе спросил Миша, осторожно присаживаясь у него в ногах.
— Неизвестно! — воскликнул Саша. — За это могут посадить в крепость, выпороть и сослать в Сибирь.
— В Сибирь не сошлют, — задумчиво возразил Федя, — но из гимназии исключат обязательно.
— Я не хочу! — закричал Косма и зарыдал в голос. — Я согласен и в Сибирь и в крепость, но я не уйду из гимназии!
— Как ты глупо рассуждаешь! — сказал Саша. — Уж если ты будешь в Сибири, то, значит, в гимназии ты уже не будешь.
Косма зарыдал ещё громче.
— Перестань, — сказал Федя. — Скажи спасибо, что тебя не убило.
— Лучше бы меня убило, — рыдал Косма, — только бы меня в гимназии оставили!
— Ему бы воды испить, — сказал, помолчав, Саша.
Но воды в комнате не было — Косма всю вылил, когда заливал из графина пожар.
Миша, перегнувшись в открытое окно, взял с карниза горсть снега и вытер Косме лицо. Тот стал ещё грязней, но немного успокоился. Саша и Федя отвернули простыни и присели на кроватях. Все молчали, только Косма изредка всхлипывал.
Время шло. За окном снег поголубел, потемнело, в окнах соседних домов зажглись огни. В коридоре послышались шаги и голоса гимназистов, спешивших к ужину. Кто-то дёрнул ручку двери, но чей-то голос неуверенно возразил:
— Его, наверно, нет здесь...
И опять стало тихо.
Было совсем темно, когда щёлкнул замок и вошли служители, неся зажжённые свечи. За ними в бархатном кафтане, в завитом парике, грозный и неузнаваемый, показался Михайло Васильевич. Он брезгливо оглянулся, и Фаддей Петрович мгновенно подставил ему неизвестно откуда появившееся кресло.
Косма вскочил и замер, судорожно глотая воздух. Михайло Васильевич минуту стоял неподвижно, и все молчали, ожидая взрыва страшного гнева. Потом, опустившись в кресло, Михайло Васильевич коротко приказал:
— Рассказывай.
Косма, то и дело прерывая свой рассказ плачем, заговорил о том, что он больше всего на свете любит химию, и как он украдкой занимается ею, и как его отец из последнего старается дать ему образование, и если теперь Коему выгонят, то отец этого удара не вынесет, и самому ему без гимназии лучше не жить. И пусть лучше его высекут до полусмерти и целый год кормят одним чёрствым хлебом, лишь бы только разрешили учиться дальше.
— Ничего этого не будет! — сказал Михайло Васильевич и нетерпеливым движением переставил светившую ему в глаза свечу. — Хороша любовь к науке! — вдруг закричал он. — Гимназию чуть не спалил! Негодный мальчишка! А ты знаешь ли, сколько трудов и денег стоило устроить гимназию и с какими мученьями я эти деньги выпрашивал! Ты хоть раз подумал, когда проделывал свои опыты, где будут учиться твои товарищи, которых ты едва не оставил без крова? Ты думаешь, им ученье не дорого? О чём ты вообще думал? — И он ударил кулаком по столу..
Миша, никогда не видевший Михайла Васильевича таким, в испуге посмотрел на окружающих. Толстое, доброе лицо Фаддея Петровича дрожало от волнения. Семён Кириллович был бледен и сжимал руки, будто удерживая себя.
Михайло Васильевич заговорил уже не так громко:
— Рассказывай, что ты знаешь по химии.
Косма, сперва заикаясь от страха, а потом увлекшись и всё смелее, начал говорить о том, что вычитал ему из своей книги старший гимназист, и о том, что он сам пытался проделать. Михайло Васильевич слушал внимательно, ни о чём не спрашивая. Когда Косма замолчал, он сказал:
— Эта книга устарела, да к тому же и не твоя и не по-русски написана. В воскресенье я пришлю тебе с Мишей другую книгу. Когда выучишь её, я позволю тебе заниматься в моей лаборатории. Пойди умойся и приведи себя в порядок. Тебя не исключат и даже не накажут. Но не смей делать самостоятельно опыты, пока я тебе сам не разрешу. — Михайло Васильевич повернулся к Фаддею Петровичу и приказал: — Велите здесь прибрать. Убытки отнесёте на мой счёт.
Он встал и величественно направился к выходу. Окружающие засуетились и поспешили за ним, унося кресло и свечи. Но в дверях он снова обернулся, сказал:
— Если это ещё раз повторится, ты узнаешь, каков я в гневе! — и вышел.
Инспектор, эконом и служители бросились за ним следом. В одно мгновенье комната опустела.
А Косма, по очереди обнимая друзей, твердил:
— Как я счастлив, братцы! Какой же я счастливый!
Глава пятая
В воскресенье, во время завтрака, служанка доложила:
— Шубный пришёл!
— Проси! — весело крикнул Михайло Васильевич.
Миша поднял глаза от тарелки, вспыхнув от радости, что сейчас увидит старого друга с письмом от матушки и с домашними гостинцами. При этом он с удивлением заметил, что Матрёша и Леночка быстро поправили чепчики.
«Вот глупые! — подумал он. — Станет Иван Афанасьевич на них смотреть!»
Но вместо неуклюжего, пахнущего солёным морем Ивана Афанасьевича вошёл очень красивый молодой человек. Его попросили к столу, и все снова принялись за еду, весело болтая о том, что в воздухе уже пахнет весной, морозов, пожалуй, больше не будет, а по улицам бегут ручьи и неизвестно на чём ездить — на колёсах или на полозьях. Только Миша, опустив ложку в тарелку, нетерпеливо глядел на дверь и не понимал, почему Иван Афанасьевич замешкался. Наконец, не сдержав досады, он спросил:
— А где же Шубный?
Все засмеялись.
Молодой человек повернул голову и, улыбаясь сконфуженному Мише, сказал:
— Здесь!
— Да вы, верно, не узнали друг друга, — сказал Михайло Васильевич. — Это Мишенька Головин, Марьи Васильевны сынок, а это Федот Иванович Шубный, сын Ивана Афанасьевича.
— Мишенька был так мал, когда я уехал, — сказал Федот Иванович, — что, конечно, не может меня помнить. А я не признал в цветущем отроке крохотного ребёнка, которого ласкал на Курострове...
После завтрака Михайло Васильевич предложил Шубному пройти в залу, обещав, что тотчас выйдет к нему, а Миша поспешил следом за Федотом Ивановичем.
В зале занавеси были прилажены иначе, чем обычно, посреди комнаты сооружён невысокий помост, а на нём стояло кресло. Напротив помоста Миша увидел мольберт с начатым портретом. Федот Иванович остановился перед ним и начал перебирать лежащие рядом кисти.
— Что я был бы без Михайла Васильевича!— вдруг сказал Федот Иванович, и его нежное лицо разрумянилось. — Никогда не пришлось бы мне прикоснуться к кистям, узнать сладкое волнение творчества. Резал бы из кости шкатулки да образки и торговал ими на базаре. Его пример вдохновил меня прийти в Петербург...
— Да, — перебил Миша, — и я бы, наверно...