Страница 13 из 19
— Без этого не бывает! — ответил лаборант. — И ничего тут страшного нет. За битого двух небитых дают.
Миша вздохнул, и ему расхотелось говорить о гимназии.
— А что это у вас в тигельке плавится?
— Это сплав для зеркал, а зеркала — для подзорных труб. Видал в оптической мастерской трубы делают?
— Не видал. Пойти, что ли, посмотреть? — ответил Миша и пошёл в оптическую мастерскую.
Оптический мастер Игнат Петров был крестьянский парень из Усть-Рудицы, и Миша уже раза два успел побеседовать с ним о деревне. Войдя в мастерскую, Миша поздоровался и невесёлым голосом сообщил:
— А меня завтра в гимназию отдают.
— Вот счастливец! — сказал Игнат, и глаза у него заблестели. — Мне бы так!
— Там холодно и голодно, — сказал Миша. — И больно дерутся.
— Я бы за науки всё претерпел! — воскликнул Игнат. — Но меня не возьмут. Я крепостной, холоп — таких не берут учиться. Вот сейчас я мастер и любимое дело делаю, а случись что, и меня опять в деревню, к сохе. А будь я свободный человек, я бы в гимназии тоже учился и потом мог бы в самой академии инструментальным мастером работать. Счастливец вы, Мишенька!
Но Миша не очень был уверен в своём счастье.
— Не огорчайтесь, Мишенька, — заговорил Игнат. — А как же Михайло Васильевич? Ведь он, когда учился, тоже и голод и холод терпел, а теперь он знаменитый учёный, и, может, во всём мире ему равного нет. Да, он вас полюбил и не стал бы отдавать в гимназию, если бы там плохо было.
— А что у вас за трубы делают? — спросил Миша.
Игнат взял лежащую на столе трубу и подал Мише. Миша посмотрел в неё и увидел, что Игнат стоит вверх ногами. Миша опустил трубу — Игнат стоял, как всегда, вверх головой.
— Ты меня рассмешить хочешь? — спросил Миша. — Чтоб я про печальное не думал? Мне всё равно не смешно.
— Не пойму я, — сказал Игнат, — про что вы говорите?
— Я сам вверх ногами стоять умею, — сказал Миша. — Только я тогда руками за пол держусь, а ты вверх ногами стоял и руками разводил.
— Вот что! Вы на меня в трубу смотрели, а эта труба обратная, в ней отражение перевёрнуто. Вы ещё поглядите.
Миша навёл трубу на других мастеров, и все они тоже оказались перевёрнутыми. Он засмеялся.
— Ну, вот и развеселились! — сказал Игнат. — А эта труба очень любопытная. Называется она «ночезрительная», потому что как посмотришь в неё в сумерки и в светлые ночи, то многое можно увидать, что простым глазом не видно. И в морских плаваниях от неё большая польза.
— А зачем ночью в трубу смотреть?
— Представьте, на море, когда мрачная наступает погода, как мореплаватель может знать, где искать пристанище, куда уклониться от мелей, от подводных камней и берегов, неприступных своей крутизной? А в ночезрительную трубу он видит свой путь так же ясно, как днём. Эту трубу Михайло Васильевич давно уже изобрёл, но до сего времени её не делали. А теперь для экспедиции понадобилась, сразу четыре штуки работаем.
— Как это Михайло Васильевич придумал? — сказал Миша.
— А вот вы обучитесь, тоже придумывать станете. Ничего, Мишенька, всё хорошо будет!
От Игната Миша пошёл к Матвею Васильеву и здесь тоже пожаловался на своё горе. Но Матвей только посмеялся.
— Не трусь, Мишенька, — сказал он. — А как же другие учатся? И я учился и Ефим Мельников. Ничего страшного нет. Видишь, все живы и здоровы и смеяться не разучились.
Весь вечер Миша ходил задумчивый, пока Михайло Васильевич не провёл рукой по его голове и не сказал:
— Счастливый ты, дружок! Не так тяжело будет тебе ученье, как было мне и другим, кто сам себе дорогу пробивал.
Часть третья
Глава первая
На следующий день Михайло Васильевич повёз Мишу на Малую Невку, в дом Строганова, где с недавних пор помещалась академическая гимназия. Едва Михайло Васильевич переступил порог, как весть о том мгновенно распространилась по всему зданию. И не успел швейцар принять тяжёлую медвежью шубу, как отовсюду с радостным криком прибежали мальчики. Задние толкали передних, чтобы протиснуться ближе, а кто-то запоздавший скатился со второго этажа прямо по перилам лестницы. Мальчиков было около сорока. Были среди них совсем уже большие, и Миша испуганно отступил перед их шумной толпой.
— Здравствуйте, дети! — сказал Михайло Васильевич. — Что же, у вас сегодня уроков нет, что вы так озорничаете?
— Уроки есть, — ответил тоненький, длинноносый мальчик и лукаво подмигнул товарищам, — но когда мы вашу карету увидели, мы тотчас ненадолго отпросились у наших учителей.
— Добрые же у вас учителя, — сказал Михайло Васильевич строгим голосом, — что без дела отпускают вас!
— Пришлось отпустить! — живо ответил тот же мальчик. — Им нас не удержать. Мы бы всё равно убежали.
Михайло Васильевич засмеялся и попросил:
— Пропустите нас, дети. Мне надо к Семёну Кириллычу, а вы возвращайтесь к своим урокам. В обед я приду к вам в залу, и мы побеседуем.
Сени тотчас опустели, а Михайло Васильевич, поднимаясь по лестнице, сказал Мише:
— Семён Кириллович Котельников — инспектор академической гимназии. Ты должен его любить и уважать.
Когда они вошли в кабинет, Котельников, человек ещё молодой и скромно одетый, весь просиял, вскочил и, подвинув своё кресло, помог Михаилу Васильевичу сесть.
Ломоносов грузно опустился на сиденье, кресло заскрипело.
— Мебель-то у вас хрупкая, — сказал Михайло Васильевич и опасливо поёрзал. — Выдержит? — и сел плотнее. — Вот, Семён Кириллыч, племянник мой, Михайло Головин.
Миша поклонился, как его обучили. Семён Кириллович внимательно посмотрел на него.
— Мальчик он понятливый и добронравный. Читает и пишет для своих лет изрядно. Прикажи, друг, чтобы его латыни обучали и арифметике, а он к ней способен. Ещё танцевать, а то, сам видишь, неуклюж он ещё маленько. И пишет он по-старинному. Чтоб чисто и хорошо обучили писать. По праздникам буду его домой брать... В какую комнату думаешь его поместить?
— Место в любой комнате найдётся, — ответил Семён Кириллович. — Вы ведь знаете, Михайло Васильевич, что учеников у нас всё ещё неполное число.
— Ну что ж, если место есть, устрой его с Рихманом.
— Хорошо ли будет? — усомнился Семён Кириллович. — В той комнате все первейшие шалуны и старше Головина, хоть и немного.
— Было бы сердце доброе и ум острый. А шалят от молодости. Учатся хорошо ли?
В это мгновенье дверь медленно начала открываться, и в неё, кряхтя и охая, с трудом стал протискиваться огромный ком овчин. Наконец он влез в комнату, упал на пол, рассыпался и оказался четырьмя тулупами. А за ним невысокий человек, топая короткими ногами и всплескивая толстыми руками, пытался заговорить и только охал и отдувался.
Встревоженный Семён Кириллович поднялся и спросил:
— Что с вами, Фаддей Петрович? Не хотите ли воды?
— Дайте мне лист бумаги, я напишу прошение! — вдруг закричал Фаддей Петрович тонким, высоким голосом. — Я так не могу! Я так не хочу! Увольняйте меня! — И, легко подскочив к тулупам, схватил их один за другим и поднёс Семёну Кирилловичу: — Вы помните, когда гимназистам выдали эти тулупы? Две недели не прошло, как я сам надел их на этих разбойников! Две недели! А на что они похожи? Ведь это казённое добро!
Тулупы действительно были совсем новенькие, но располосованы так, что овчина торчала клочьями.
— И они ещё извиняются — подрались, мол! Разве драка — это извинение?
— Когда я был помоложе, — сказал Михайло Васильевич, — мне самому случалось с тремя сразу драться и всех троих побороть.
— Но вы свою одежду рвали, а не казённую! Увольняйте меня, Семён Кириллович! Не могу я больше от этих озорников терпеть!
— Ну что ж, Фаддей Петрович, — сказал Семён Кириллович и чуть усмехнулся, — если вы настаиваете, мы этих драчунов исключим.
Фаддей Петрович сразу замолчал и в ужасе посмотрел на Семёна Кирилловича.
— Что вы! — уже тише заговорил он. — Как это можно? Они же ещё ничему не научены! Что они будут делать? Не в разбойники же им идти! Я погорячился, Семён Кириллович... А тулупы отдадим починить, и вся недолга.