Иные песни

Начинание оказалось неудачным, экспедиция вошла прямо в обезумевшую Форму одного из туземных кратистосов, бегущих на юг под натиском распускающегося, точно холодный железный цветок, антоса Анаксегироса. Пришлось как можно быстрее возвращаться на землю ровного кероса, пока они сами себя не позабыли. Ближе всего члены экспедиции оказались от Гердон-Арагонии. Самых больных забрал на борт корабль, ведомый отцом Кристоффа Ньютэ. Кристофф был на нем вторым офицером. Выхаживал Йидзё, тот страдал от заражения крови и деформаций костей. Тогда они и подружились, смешали свои морфы. Когда через несколько лет Кристофф создавал Купеческий Дом Ньютэ, Икита финансировал его начинание не колеблясь и не потерял на этом. Как активный дольщик, он до сих пор делился с Кристоффом важной информацией, добываемой неисчислимыми шпионами дзайбацу Икита, восьмой силы Божественной Империи.

«Течет там река, человек, перейдя ее, перестает быть человеком» — так говорят, такие рассказы нам повторяют. Сплетни о появлении новых кратистосов кружат каждую весну, будто проклевываясь из завихрений кероса вместе с ежегодным пробуждением природы. Мы проигнорировали их, как и сотни подобных ранее. И все-таки позже начали доходить сведения о растущей заинтересованности теми землями со стороны разнообразных европейских и азиатских Сил, направлялись туда с неясными целями посланники королей и кратистосов, возвращались, не возвращались, шли следующие. Нынче даже неважно, что воистину является источником и причиной тех сплетен; теперь уже сам интерес относительно конкуренции достоин исследования. Именно так из случайного совпадения желаний рождается жизнь, нечто возникает из ничего.

Случайное совпадение желаний. Господин Бербелек размышлял над дорогами судьбы. Сложив письмо Икиты, он зажег махорник, дым поможет. Дорога первая: поеду в Александрию. И впрямь ли Шулима — крыса Чернокнижника? Там, в антосе Навуходоносора, у него, по крайней мере, будет больше шансов. А если не крыса? Тем лучше. Дорога вторая: не поеду в Александрию. И впрямь ли Шулима — крыса Чернокнижника? Окажется подальше от меня, не буду мозолить ей глаза, счастливой дороги; сам тоже покину Воденбург, не поеду в Иберию, спрячусь где-нибудь еще. А если не крыса? К чему ведет меня мое вожделение?

Нужно взглянуть на себя глазами Авеля: что сделал бы на моем месте Иероним Бербелек? Сбежал бы? Скрылся бы и молил, дрожа, чтобы опасность миновала? Или же истинный Иероним Бербелек встал бы на ее пути с поднятой головой?

Лучшее время начать изображать именно такого Иеронима.

Он придвинул пепельницу. Прижатое ею, на углу стола лежало приглашение на ужин к князю, начертанное на официальном дворцовом пергаменте. Эстле Амитаче наверняка там будет. Проверил дату — сегодня. Господин Бербелек пойдет.

Влюбившись, Авель Лятек в тот же самый миг всей душой возненавидел объект своего чувства.

Звали ее Румия, была она внучкой князя Неургии. Юноша увидел ее и залился румянцем. Увидел ее и понял, что недостоин поднимать на нее глаз. Рожден и умрет ее рабом. Преклоняет колени, поскольку не может не преклонять.

Ужин подали в Зале Предков. Здесь, в воденбургском дворце, где Григорий Мрачный жил столетиями, его Форма отпечаталась глубже всего, и труднее всего было ей сопротивляться. Никто не улыбался. Разговоры стихали уже во внешнем холле. Алитэ неуверенно пробормотала еще что-то раз-другой, но после и она лишь поводила по сторонам подавленным взглядом. Пирокийная инсталляция пронизывала дворец густой сетью металлических жил, со всех сторон гостей окружали созвездия ярких светил — и все же царило ощущение тьмы, волглого мрака, осклизлой черноты, стекающей вниз по ступеням, стенам, панелям, древним камням, по коврам, драпировкам, гобеленам, серебру и золоту. Огни дрожали не от жара, дрожали от холода; по коже гостей ползли мурашки. В Зале Протокола в высоком камине ревел сильный огонь, однако отсветы его не простирались и на несколько шагов от очага — по крайней мере так казалось Авелю. Отец предупредил их, оделись тепло. Обязывала их сдержанная элегантность, гердонская простота. Ужин давали в честь вновь назначенного посла Колонии. Господин Бербелек регулярно получал приглашения на подобные приемы, поскольку был единственным жителем Воденбурга — кроме его владык и нескольких мастеров из местной академии, — о ком княжеские гости могли слышать ранее; кроме того, принадлежал к аристократии и не доставлял хлопот, редко высказывая собственные суждения, обычно же поддакивая более благородным собеседникам. Был замечательно предсказуем, мечта любого мастера протокола: человек, совершенно определяемый чужими Формами. Моментально ощущал любое изменение дворцового этикета. Двери только начинали отворяться — а он уже поворачивался к ним, колени сгибались, склонялась голова. Дело даже не в том, что он преклонял колени первым, — он преклонял их именно тогда, когда преклонять надлежало. Авель припоздал и продолжал стоять, когда они входили: князь, княжна, две дочки, внук и внучка. На миг перехватил ее взгляд. Румия, знал, что ее зовут Румия. Она усмехнулась ему уголками губ, не то вопросительно, не то поощряюще. Он пал на колени. Стиснутые кулаки ткнулись в холодный пол, кровь ревела в ушах. Что за унижение!

Ужин подали в Зале Предков, под внимательными взглядами пращуров князя, что следили за едящими из-под потолка, из галереи портретов, созданных величайшими демиургосами кисти и полотна. Авель поглядывал на картины с подозрением. Эти богато одетые мужчины и женщины с прекрасными, суровыми лицами, казалось, выглядывали из рам, поворачивались именно к нему. Он сосчитал портреты: семьдесят два. Как глубоко в прошлое погружена история рода Неурга? Сколько поколений аристократов стоит в тени позади белокожей Румии?

Приходилось слушать посла Колонии, эстлоса Каролю Ройку, который витийствовал над индюком в грибном соусе:

— До того они одичали, что, хм, утратили всякое чувство иерархии, не существует общественных структур, лишь, мхм, одна огромная орда, в которой голос каждого одинаково значим, и всё решают сообща, один, один и один, аморфная масса. Ни королей, ни невольников, нет ни верха, ни низа; хмм, забыли всё.

— Забыли? — отозвался Авель с другого конца стола и сразу же пожалел, что открыл рот, поскольку, хотя Румия из-за этого и глядела теперь на него, глядели на него и все остальные, и внезапно пришлось сражаться изо всех сил, чтобы, под тяжестью их холодных воденбургских взглядов, произнести еще хотя бы слово. — Забыли или та Форма никогда и не была им дана? Может, Анаксегирос там и вправду первый?

— А ты, мхм, юноша, никогда не слышал о «диких кратистосах» не только в Гердоне, но и в Африке, в Земле Гаудата на Антиподах? Порядок заложен в природе мира. Эти, хм, хаос и смешение в одинаковую, однородную массу ему противны и суть нечто воистину больное. Только в глубочайшей дичи, за Мегоросами, в лесах ночи, под адскими деревьями, под, хмх, замечательно, замечательно, только там человек может настолько выродиться.

— А если он столь окончательно забывает свою Форму, — отозвалась княжна, — то и, тем самым, перестает быть человеком, верно, Иакса?

Иакса, придворная софистес, прежде чем ответить, вытерла платком узкие губы и положила столовые приборы симметрично по обе стороны тарелки.

— Сей порядок повсеместен, — сказала она, глядя на Авеля, — и одинаково касается как людей, так и зверей и растений; всего, что живет и что жить желает. Возьмем, к примеру, любых двух псов. При каких бы обстоятельствах ни встретились, они примутся облаивать и рвать друг друга, пока один не уступит другому, не признает его верховенства и своей подчиненности. А разве люди развились из зверей сразу как короли и кратистосы, слуги и рабы? Нет. Но всякий раз, когда встречаются двое незнакомцев, случается столкновение их воль, попытки подчинить другого в более или менее мягкой форме. Теперь, когда мы живем в цивилизации, это не всегда заметно на первый взгляд. Но ранее, в дикости, борьба была жесткой, ничем не ограниченной. Покорись или умри! Чем ты готов рискнуть ради своей свободы, независимости Формы? Ибо всегда в конце концов приходится играть по ставке наивысшей. Выберешь смерть или жизнь под чужой волей? И одни сгибались, более ценя спокойную, безопасную жизнь, и от них произошли рабы, холопы, люди послушные; но другие, каких меньше, не могут вынести и малейшего унижения, скорее сломаются, чем согнутся, их Форма слишком тверда — из них и произошли аристократы.