Иные песни

— Ты охотишься, эстле? — спросил нимрод.

— Начала за компанию, теперь — для удовольствия, — засмеялась она. — И только на благородного зверя. Но в итоге — не сам ли ловчий придает любому зверю благородства, даря его почетом в ритуале схватки и погони?

— Лигайон, «Первая Река», — опознал цитату Авель и похвастался своими знаниями.

— Я давно уже хотел посетить Александрию… — неуверенно начал Павел. — Вот же, сколько поэтов славило калокагатию Навуходоносора? «Святые сады Паретены, кто ночью узрит их, под ярящимся глазом Циклопа с Фароса…»

— О, приглашаю, приглашаю, — поспешно затрепетала веером Шулима.

— Ты понадобишься мне здесь, — отрезал Кристофф Ньютэ. — Может, на будущий год.

— Может, — пожал плечами зять риттера.

— Нет, правда, — приподнялась эстле Амитаче. — Я буду безмерно рада! Или, если бы вы захотели… — Она кивнула на Алитэ. — Должна признаться, что большинство персон, с кем я здесь познакомилась, я не хотела бы увидеть своими попутчиками; их общества на первом и втором официальных банкетах мне совершенно хватило. В этом городе есть что-то такое… А вот под солнцем Александрии! Чем дольше об этом думаю, тем сильнее моя решимость.

Алитэ и Авель обменялись взглядами, а затем одновременно взглянули на Иеронима.

Господин Бербелек уже не усмехался. Нельзя поддаваться Форме безрассудно, ведь не в том же дело, чтобы вернуться в собственное детство.

Однако прежде, чем он отворил уста —

— Начинается! — указала на арену Луиза.

Актеры вот уже миг как сошли со сцены. Раздалась дробь невидимых барабанов, и в ритме этой дроби на доски вступил сам К’Ире, сопровождаемый с обеих сторон двумя красноглазыми сфинксами. Сфинксы рыкнули, барабаны умолкли, К’Ире воздел руку с золотым скипетром — и всё: не пришлось повышать голос, не было нужды даже что-то говорить, хватило одного его присутствия, позы, жеста. Моментально стихли разговоры, публика замерла, с ожиданием всматриваясь в высокого гота. Тот без единого слова захватил их внимание; но они хотели быть захвачены, за это и платили.

— Не мог бы я попросить тебя на пару слов? — прошептал перс, склонясь к Иерониму.

— Сейчас? А что случилось?

— Мне кажется, здесь один из нимродов Второй Гренадской. Я знаю его, по-моему, он без постоянного контракта и поддался бы искушению.

— Хм, ну ладно.

Извиняясь перед сидящими, они поспешно прошли к боковому барьеру.

— Который? — спросил господин Бербелек, осматривая ряды глядящих на сцену зрителей. К’Ире объявлял первый номер, представление началось.

— Я соврал, — сказал Ихмет. — Я никого не видел. Как давно ты знаешь эту женщину?

— Что? Кого?

— Эстле Амитаче, да? Ее.

— А в чем дело?

— Сначала ответь. Как давно?

— Этой зимой она приехала в Воденбург из Византиона. К дяде. Племянница министра, которую никто раньше не видел. Нас представили на одном из ужинов у князя, в Децембрисе или Новембрисе.

Перс скривился, дернул себя за ус. Полез в карман, вынул янтарную махронку, угостил Бербелека. Иероним, подчиняясь форме Зайдара, в молчании вытащил махорник. Закурили.

Нимрод оперся плечом о деревянный барьер. Взглянул, не поворачивая тела, над плечом — на первый ряд, господин Бербелек проследил за его глазами. Они видели только верх спины Шулимы и ее затылок, светлую корону волос, как предвестие невидимой короны, ажурного антоса. Женщина глядела на представление какоморфных демиургосов вместе с остальными; поглощенная происходящим на арене, она не ощутила взглядов мужчин.

— В тысяча сто шестьдесят шестом, — неторопливо начал Зайдар, прерываясь всякий раз, когда толпа издавала крики удивления или громкие вздохи, — я перестал работать в охране караванов ладанного пути и принял первый контракт на средиземноморских трассах. Плавал, главным образом, на кафторских галерах: Эгипет, Рим, Кноссос, Гренада, Черное море. Король Бурь снова двигался в небе, это был конец спокойного мореходства по Средиземному. Именно тогда, как ты наверняка помнишь, Чернокнижник в третий раз покинул уральские твердыни и двинулся на юг, хану пришлось бежать через Босфор. Византион готовился к войне, сзывал стратегосов, аресов, даже нимродов, султан нанял Хоррор. Я плавал туда и в Крым. Летом в Крым прибыл Чернокнижник. Князья Херсонеса принесли ему клятву. Это происходило публично, над портом, на террасах цитадели; срубили все деревья и разрушили стену — чтобы не закрывали вид. Ты, скорее всего, видел картины и гравюры. Я там был. Толпа — сколько глаз видит. В конце концов, разве часто смертным дано узреть лицо кратистоса?

Господин Бербелек оставил это без комментария.

Ихмет Зайдар прервался, чтобы выпустить круглое облачко дыма.

— Все стояли на коленях. И даже если удавалось подняться, спины было не разогнуть, в тот день мы все до единого были невольниками. Жара. Сколько-то там женщин родили до срока, ты наверняка слыхал о тех «детях Чернокнижника». Все длилось от рассвета до сумерек. Картины показывают лишь сам момент принесения клятвы Гесарой; это произошло утром. Но и после продолжались бесконечные процессии, славословия, благословения, казни. Чернокнижник сидел на огромном троне из челюсти морского змея, это вполне совпадает с тем, что рисовали позже. У него также была своя свита: сенешали, гвардия аресов, двое наместников Юга и, конечно, Иван Карлик. А справа, в тени балдахина, сидела женщина в роскошном кафторском платье. Он несколько раз наклонялся к ней, они разговаривали, смеялись, я видел. Золотые волосы, александрийская грудь, брови как ласточкины крылья, спина прямая. Женщина исчезла пополудни. Я лишь знал, что она не из херсонесской аристократии.

Господин Бербелек оторвал взгляд от полускрытой ближайшими зрителями фигуры Амитаче.

— Насколько далеко ты стоял? Сто, двести пусов?

— Я — нимрод, эстлос. Вижу, запоминаю, узнаю. В лесу, на море, в толпе — миг, лицо, зверь в пуще. Никогда не забываю.

— И что же ты хочешь мне сказать?

— Это же очевидно, — перс уронил и растоптал махорник. — Крыса Чернокнижника.

Крысы, мухи, псы — называли их по-разному, тех ближайших сподвижников кратистосов, их конфидентов и приверженцев, живущих в самом огне кратистосовой короны, дни, месяцы, годы, керос не в силах выдержать напора столь сильной Формы, он поддается, быстрее или медленнее, сразу либо поэтапно — но поддается: сперва, конечно, поведение, язык, но вскоре также и самые глубинные чувства, а позже и тело, до самых костей — морфируясь к идеалу кратистоса, меняясь по образу и подобию, эйдолос Силы. Если только сам кратистос сознательно не сдержит процесс, очень скоро все слуги и чиновники дворца — обретают его лицо.

Крысы — едящие с его стола, спящие под его крышей, делящие его радости и печали — выказывают подобие, заходящее куда дальше. Ему даже не нужно ничего им приказывать, давать поручения или запреты; они знают и так, мысли в их головах движутся параллельными путями, морфа — симметрична, будто крылья бабочки, отражение в зеркале, возвращающееся эхо, гордыня и покорность.

Тем не менее ничего не стоят эмиссары, шпионы и агенты, которых всяк может опознать с первого взгляда. Оттого кратистосы нанимают текнитесов тела — или сами придают им необходимую морфу, если она не противоречит их антосу, — и дают своим крысам безопасный, неповторимый вид.

Долговечность — это всего лишь побочный эффект. Ибо если в тысяча сто шестьдесят шестом Зайдар видел ее зрелой женщиной, значит, теперь Шулиме за пятьдесят. А выглядит на двадцать. И как долго она «эстле Шулима Амитаче»? Год? Полгода?

И, конечно, говорит ли Ихмет правду, ошибается ли, врет или всего лишь чуть-чуть меняет то, что случилось на самом деле, — этого никак не проверить.

— То могла быть ее мать, — пробормотал господин Бербелек. — Или вообще кто-то другой: может, она попросту переняла красивую Форму от чужой аристократки.

— Если переняла настолько совершенно… значит, ею она и стала, верно?

На арене нагой мужчина хлопнул в ладони, и сей же миг его охватил огонь, публика вскрикнула единоголосо.