Королева викингов

Теперь — или уже никогда — наступило время Гуннхильд. Ради этого ей придется истратить все, что она являла собой.

Ласточка рассеялась в воздухе. К земле устремилась тень, невидимая как на фоне надвигавшегося мрака, так и над изрытой, густо залитой кровью землей. Родственная смерти, она соприкасалась с отлетавшими от тел душами. Их скорбные вопли звучали пронзительнее, чем стон ветра. Гуннхильд неслась вперед.

Ей нужно было приблизиться к людям Хокона сзади. Там, в отдалении от боя, не было ни одного убитого. Они держались слишком далеко, и железо не могло скосить никого из них.

У них была особая обязанность: они придавали силу нападению, они были той стеной, на которую опирались сражавшиеся, где бы ни происходила сама схватка.

Она будет проходить сквозь кольчуги, проскальзывать между ребрами, вкладывать ледяной холод и ночную тьму в сердце за сердцем. Она станет самим страхом. Сражение — это водоворот, где люди мечутся вслепую, не вольные ни над чем из того, что происходит в самом небольшом отдалении от них. Как только некоторые почувствуют страх, он, неведомо почему, начнет переходить от одного к другому, пока не сокрушит всех, даже дружинников, для которых война была самой жизнью. Если они не кинутся в бегство, то, по меньшей мере, подадутся назад, дав Рагнфрёду возможность отбить атаку.

Из мглы, занимавшей всю северную часть неба, выехал галопом черный огромный жеребец. Его глаза пылали огнем, а грива развевалась, словно подхваченная штормом. Он нес на себе женщину столь же могучего облика, одетую в кольчужную броню; в правой руке она держала копье, с которого капала кровь. Только тень видела, только тень слышала стук этих копыт и волчий вой наездницы. Когда-то давным-давно Гуннхильд уже видела ее. Тогда она сбежала. Сегодня она не могла позволить себе этого.

Тень метнулась вверх, чтобы встретить Торгерд Невесту Могилы.

Копье нанесло удар. Тень вокруг раны стала истончаться. Она вцепилась в шею наездницы. Торгерд попыталась оторвать ее от себя. Ее ногти раздирали тень. Гуннхильд продолжала держаться! И даже усиливала свой захват. Черная лошадь испуганно вскинулась на дыбы и заржала. Торгерд выпустила тень, чтобы ухватить узду. Тело Гуннхильд, лежавшее вдалеке, зарычало во сне. Тень протянула призрачные, как дым, руки, засунула их в открытый рот наездницы и, не давая ей дышать, пропихивала их все дальше, в горло и к сердцу.

Но, делая это, Гуннхильд почувствовала, что ее силы стремительно убывают. Как бы ни назвать то, что сейчас происходило: войной богов или боем между ведьмой и некой Силой, она все же была старухой, которая могла лишь делать все, что было в ее силах, чтобы спасти своего сына и кровь своего сына.

Торгерд заставила дрожавшего коня остановиться на одном из несшихся в воздухе вихрей. Она оторвала от себя тень и швырнула ее в сторону. Тут же ее настигло и проткнуло копье валькирии. Распадаясь, с трудом удерживая свои клочья, тень отступила.

Все же Торгерд также пострадала и утратила власть над победой, которую намеревалась принести.

И в это самое время люди почувствовали нечто странное. Происходило что-то, неизвестное им, но от этого не менее ужасное. По войску Хокона прошло чувство тревоги. Его ополченцы дрогнули. Неустрашимые дружинники Рагнфрёда ринулись вперед.

Таким образом королю удалось прорваться к своим кораблям, спустить их на воду и, с остатками своих соратников, выйти в море. Потом люди посчитали, что он оставил на поле боя триста ополченцев и шестьдесят своих собственных дружинников. Потери Хокона оказались гораздо меньше. Его скальд позже хвастался в поэме, что ярл мог бы пройти от поля боя до самого берега по головам убитых.

Там и покинула его Торгерд Невеста Могилы. А тень тени медленно полетела назад, на Оркнеи.

XXXII

Гуннхильд не требовалось никакого колдовства, чтобы понять: она умирает. То, что истекало из тени в небе над Согне-фьордом, была не кровь; это была сама жизнь. Лихорадочный озноб, который сотрясал тело королевы, хриплое дыхание, клокочущее в легких, заставили ее вспомнить Харальда Прекрасноволосого. Да, ее ощущения походили на слабый прибой, накатывающийся на берег, которым была она сама.

Гуннхильд лежала на кровати для гостей в той же комнате, где спала Рагнхильд. Там было довольно светло днем, а по ночам зажигалась лампа. Ее запертый сундук стоял здесь же вместе с колдовским табуретом и распятием. Она велела дочери, чтобы та, когда ее не станет, вывезла ящик подальше в море и выбросила за борт.

Рагнхильд пыталась выхаживать мать бульоном и горячей баней. Она все еще разговаривала мало, но Гуннхильд впервые за все время, минувшее с того давнего ожесточенного прощания, заметила слезы на ее ресницах. Возможно, к весне могла бы растаять и зима, царившая в душе дочери.

Почувствовав, что болезнь усиливается, она послала лодку за Гудрёдом на Мэйнленд. В следующий полдень его массивная фигура заслонила собой весь дверной проем. Он прошел прямо к кровати, сел на край и взял обе руки Гуннхильд в свои ладони.

— Как ты себя чувствуешь, мать? — хрипло спросил он.

Она посмотрела в суровое лицо сына и попыталась улыбнуться.

— Удаляюсь от мира, — ответила она шепотом — это была теперь самая громкая речь, на которую она была способна.

— Я надеялся на иное. — Она без труда заметила, что надежда покинула его. Он сгорбился и напряг плечи.

— Рано или поздно это случится с каждым из нас, — ответила Гуннхильд. — Я прожила дольше, чем большинство. А какие у тебя новости?

Она знала, что вопрос заставит его еще сильнее помрачнеть.

— Плохие. Когда я отправлялся к тебе, к берегу причалил Рагнфрёд с горсткой кораблей и людей. Хокон победил.

— Я знаю.

Гудрёд, как обычно бывало в таких случаях, вскинул на мать изумленный взгляд.

— Откуда?

— По крайней мере, Рагнфрёд жив. — Это была ее заслуга, но она не могла ничего сказать о ней этому мужчине. Впрочем, ее это мало беспокоило.

— Он не мог отправиться со мной, — сказал Гудрёд, как будто желая отогнать позор поражения. — Он измучен. Их долго задерживал шторм, а когда они смогли наконец двинуться в путь, плавание сложилось очень тяжело. К тому же у него есть раненые, о которых нужно позаботиться.

— Я понимаю.

— Он передает… свои добрые пожелания.

— Передай ему мои и мое благословение. Очень мило с твоей стороны, что ты приехал.

— Как… — Он запнулся. — Как я мог не приехать?

Эта большая сыновняя любовь все же была жива. Мысленно Гуннхильд ощутила сладкое чувство, которое почти забыла.

— И пусть тебе тоже будет хорошо, мой сын.

Гудрёд поднял кулак.

— Мы возвратимся в Норвегию, — прорычал он. — О, нам может понабиться несколько лет, чтобы собраться с силами, но наступит день, когда мы заберем себе то, что принадлежало нам… И тебе, мать.

— Да сопутствует вам удача, — сказала Гуннхильд.

Она знала, что этого не случится. Это было прозрение будущего, которое открылось тени, или всего лишь суровая мудрость, чаще достающаяся женщинам, чем мужчинам? Ее сыновья никогда больше не станут ничем большим, чем предводители викингов, знатнейшие из знатных, но почти не имеющие земли. Им придется быть викингами, потому что они никаким иным путем не смогут обеспечить себя и своих соратников. Да, они могут предпринять еще одну-две попытки вернуть себе власть, но те будут безрезультатными. Их собственные сыновья, рожденные наложницами, ее внуки, уже затерялись в толпе морских бродяг. Все ее труды пропали даром.

— Бог будет с нами, — сказал Гудрёд.

— Как ты захочешь.

Снова изумленно взглянув на мать, он пообещал:

— Когда я попаду туда, где это смогут сделать правильно, я закажу мессы за упокой твоей души.

— Ты всегда был самым добрым из всех нас. — Сказать что-нибудь лишнее было бы насмешкой, за которую его Бог мог бы отомстить именно ему.

Ее веки сомкнулись.

— Я оставлю тебя, чтобы ты отдохнула, — пробормотал он. — Приятного сна.