Портреты пером

«Шуми, шуми, послушное ветрило…» — громко декламировал Тепляков, расхаживая по палубе.

Долго еще бриг плыл вдоль берегов.

Наступила ночь. «Не спал один только я, — рассказывает Тепляков, — да рулевой матрос у озаренного ночною лампою компаса… Глаза мои искали маяка берегов одесских: одиноко мерцал он едва заметной огненной точкою…»

Потом картину этой ночи Тепляков восстановит в стихотворных строках:

У берегов Добруджи пришлось выдержать шторм. Тепляков рассказывает: «…убаюканный клокочущей стихиею, я долго не мог приподнять головы со своей койки и видел только летавшего из угла в угол капитана, слышал только плеск волны, перескакивавшей через палубу. Около вечера, однако ж, волны до того разыгрались, что, полагая быть гораздо покойнее наверху, я наконец решился выйти на палубу… Отуманенное море казалось мне слитым в единый сумеречный дым с погасшими над ним небесами. Все объемлемое взором пространство то отбегало прочь, то подымалось чудовищною горою на горизонте и, завывая, неслось на бриг наш… После полуночи ветер стал, однако, мало-помалу стихать, и на рассвете густой туман, скрывавший от меня берега Болгарии, начинал уже рассеиваться… Проглянуло солнце».

Утром 27 марта уже ясно расслышался дальний гул варнской зоревой пушки. До Варны оставалось только восемь миль. Но полное безветрие вынудило капитана бросить якорь. «На другой день — тоже безветрие. Варна была уже в глазах моих… — рассказывает Тепляков. — Терпение мое наконец истощилось». Капитан предложил переправиться на берег на баркасе, и сразу же баркас был спущен на воду.

Четыре матроса работали веслами, в радостном ожидании Тепляков глядел вперед — туда, где на пологом береговом склоне зеленых холмов виднелись белые домики с красными черепичными крышами. Несколько минаретов возвышались над городом, купола их серебристо блестели. Стены крепости местами были разрушены, широкие проломы оставались там со времени прошлогодней осады. Баркас проплыл между рядами стоящих на рейде судов и пристал к берегу возле крепостных ворот.

У Теплякова было при себе письмо Воронцова к главному военному начальнику в крепости Варна генералу Головину. У первого встреченного русского солдата он спросил, как найти квартиру генерала. Солдат охотно взялся проводить Теплякова и его слугу, повел их по узким, но людным улочкам, вдоль глухих стен домов. Дома здесь были построены так, что окна выходили не на улицу, а во внутренние дворики.

Головин принял Теплякова любезно. Предложил остановиться на квартире его адъютантов, пока не подыщут более удобное жилье.

«На другой день по прибытии моем в Варну, — рассказывает Тепляков, — мне отвели квартиру в бедном греческом домике, тесном, полуразрушенном, но по соседству с квартирою генерала Головина». По узкой лесенке он поднялся на галерею вдоль стены дома, обращенной в сад, и вошел в пустую комнату. В окнах, заклеенных бумагой, не было стекол, свет проникал только через дверь (кстати говоря, стекол не было нигде по всей Варне, заменяли их чаще всего деревянные решетки). Хорошо, что погода была уже по-весеннему теплой — можно было не только не топить камин, но и держать наружную дверь открытой.

Притащили в комнату колченогий стол, две скамейки и кровать. На столе Тепляков с удовольствием разложил свои книги и бумаги, на беленой стене повесил карты Болгарии. Не замедлил явиться хозяин дома, грек. Сел у камина, раскурил трубку и — видать, любопытство одолевало — завел разговор с постояльцем. «Я говорил по-русски, он — по-турецки и по-гречески, — рассказывает Тепляков. — Много ли мы понимали друг друга — об этом ни слова: довольно того, что, протолковав более часу, мы расстались самыми добрыми приятелями».

Он написал письмо брату Алексею: «Знаете ли, почему этот бродячий быт дороже мне всех ваших… но оставим это. Скажу только, что с дощатого крыльца моего я вижу с одной стороны роскошную пелену моря, усеянного судами; с другой — любуюсь разноцветною панорамою Варны. Посреди моего двора цветет юное миртовое дерево, у забора пестреет огород и небольшой цветник, а за воротами шумит фонтан [то есть просто источник] под склоном огромной плакучей ивы». Где-то рядом, в листве, слышалось воркованье лесных горлиц; оно становилось особенно явственным, когда наступала ночная тишина.

Он принялся выискивать в городе предметы древности. Заглядывал в уцелевшие церкви.

Стены цитадели оказались «испещрены обломками мраморных карнизов, великолепных капителей и разных других украшений изящного греческого зодчества». Видимо, при возведении цитадели — бог знает когда — эти куски мрамора были использованы просто как строительный материал.

В разных кварталах города Тепляков обнаружил пять обломков мраморных надгробий с барельефами и греческими надписями. Нашел барельеф с изображением головы всадника, нашел барельеф с изображением Эскулапа, Гигеи, богини здоровья, и двух женщин с младенцем. «Этот памятник древности, — рассказывает Тепляков, — отыскан в погребе одного грека, между старыми бочками и бутылками, я нашел его покрытым запекшейся кровью»: на этом куске мрамора, возможно, рубили голову петуху; впрочем, кровь могла оказаться и человеческой.

Приобретать монеты и медали было не просто.

«Есть ли у тебя антики!» — спрашиваете вы у купца, сидящего с поджатыми ногами в глубине своей лавки и окруженного густыми облаками табачного дыма. Легкое уклонение головы или лаконическое «Йок! (нет)» — так рассказывает Тепляков. Когда же старинные монеты у торгаша имеются, «глупая улыбка появляется на устах его; кожаный мешок развязывается иногда целые полчаса, и наконец — множество различных монет: старых талеров, флоринов и часто наших полновесных павловских грошей и копеек — сыплется перед вами на стол вместе с драгоценными медалями Греции. В эту минуту физиономия нумизмата оживляется быстротою переменною, жажда корысти становится главным ее выражением… Не имея ни малейшего понятия о достоинстве своего товара, купец подстерегает все ваши движения и если заметит, что внимание ваше обращено в особенности на какую-либо монету, то вы можете быть уверены, что грозное: 800 или 1000 левов, подобно внезапному электрическому удару, оттолкнет вас от оной. Разгадав наконец сию важную тайну, я решился посвящать все наружные знаки моего восторга старым грошам и копейкам. Только таким образом удалось мне купить до сих пор несколько древних монет и медалей, из коих некоторые кажутся мне драгоценными…»

Но он, конечно, не только разыскивал монеты и барельефы. «Я нахожу неизъяснимое удовольствие, — писал он брату, — скитаться без всякой цели по темным и перепутанным улицам Варны; всего же более люблю бродить по здешней пристани…»

При содействии Головина ему удалось отправить собранные обломки мрамора на одном из купеческих судов в Одессу.

До минувшей осени в Варне жило множество турок, но все они покинули город после капитуляции турецкого гарнизона 27 сентября. Место их теперь занимали греки и болгары, толпами бежавшие из тех городов и селений, что оставались под властью султана.

Тепляков как-то спросил дочку хозяина дома, обворожительную четырнадцатилетнюю Деспину, страшно ли ей было, когда русские корабли обстреливали Варну. Спросил по-турецки, с трудом подбирая слова — только-только начинал он понимать язык. Она ответила: «Хаир! Пек еииды! [Нет! Это прекрасно!] — бом! бом! бом! — пек еииды!»