Страница 3 из 3
Доктор Пауперзум понял ясно лишь последние слова. «Что за ерунду вы болтаете?» воскликнул он сердитым тоном. «Сперва вы сказали, что этот калека уже старик, а теперь хотите показывать его в качестве бельгийского грудного младенца!»
«Это придаст ему еще больше прелести!» – возразил импрессарио, – «я твердо заявляю, что он состарился так быстро от печали, так как видел, как прусский улан живьем сожрал его родную мать!»
Ученый стал колебаться; изворотливость его собеседника была удивительна. «Ну хорошо, положим, что так. Но скажите мне прежде всего – каким образом вы будете меня показывать до тех пор, пока у меня еще не вырос хобот, ноги шириной с крышку бочки и так далее?»
«Это страшно просто! – я перевезу вас по фальшивому паспорту через Швейцарию в Париж. Там вы будете сидеть в клетке, реветь каждые пять минут, словно бык, и трижды в день поглощать пару живых кольчатых ужей (мы устроим это дело – ведь только с непривычки это звучит несколько устрашающе). Затем вечером устраивается гала-представление – турок демонстрирует, как он изловил вас с помощью лассо в девственных лесах Берлина. А на вывешенном плакате будет написано: „Мы гарантируем, что это настоящий немецкий профессор (ведь это несомненная правда – я никогда не стану подписываться под враньем!) впервые доставленный живьем во Францию!“ – и так далее. Во всяком случае мой приятель д'Аннунцио охотно напишет подходящий текст, так как обладает необходимым для этого поэтическим пафосом».
«Но однако если война за это время кончится? – сказал с раздумьем ученый, – то, знаете ли, ведь мне так не везет, что»…
Импрессарио усмехнулся: «Не беспокойтесь, господин доктор; никогда не придет такое время, чтобы француз не поверил каким угодно сказкам про немцев. Даже и по прошествии целых тысячелетий!»
Было ли то землетрясение? Нет – просто мальчик приступил к исполнению своих ночных обязанностей в кафе и, в виде музыкального вступления, грохнул об пол жестяной поднос со стаканами для воды.
Доктор Пауперзум встревоженно озирался вокруг. Богиня с обложки «Uber Lan und Meer» исчезла и вместо нее на диване сидел, сгорбившись, старый, неисправимый, привычный театральный критик, мысленно разносил в пух и прах премьеру, которая должна была состояться на будущей неделе, хватал влажными пальцами кусочки булки и грыз их передними зубами с лицом, похожим на хорька.
Постепенно доктор Пауперзум убедился, к величайшему своему удивлению, что сидел обернувшись спиной к комнате и все, виденное им, было лишь отражением в большом стенном зеркале, откуда на него теперь задумчиво глядело его собственное лицо. – Щеголь был еще тут, он действительно пожирал лососину – конечно, с ножа, – но сидел не тут за столом, а напротив в углу.
«Каким образом я собственно попал в кафе „Стефания“?» – спросил себя ученый.
Он не мог толком прийти в себя.
Но наконец медленно сообразил – все происходит от вечного голодания, в особенности, когда видишь, как другие едят лососину и пьют вино.
«Мое „я“ временно раздвоилось. Это старая, вполне понятная история: в подобных случаях мы являемся одновременно зрителями в театре и актерами на сцене.
Роли, играемые нами, составляются из некогда прочитанного нами, слышанного и втайне ожидаемого! Да, да, надежда – это жестокий поэт! Мы воображаем разговоры, будто бы слышимые нами, меняем выражение лица до тех пор, пока внешний мир не станет просвечивать и окружающая нас обстановка не выльется в иные, обманчивые формы. Даже фразы, складывающиеся в нашем мозгу, звучат совершенно иначе, чем прежде; все окутано пояснениями и примечаниями, словно в какой-нибудь новелле. Удивительная вещь – это наше „я“! Иногда оно распадается, словно развязанная пачка прутьев…и тут снова доктор Пауперзум поймал себя на том, что губы его бормотали: „каким образом я собственно попал в кафе "Стефания“»? Вдруг ликующий крик заглушил в его душе все думы: "Ведь я выиграл в шахматы целую марку. Целую марку! Теперь все будет отлично; мое дитя снова выздоровеет. Скорее бутылку красного вина, молока и…
В диком возбуждении он стал рыться в карманах – вдруг его взгляд упал на траур, нашитый на рукаве и разом перед ним встала голая, ужасная правда: ведь дочь его умерла вчера ночью! Он схватился обеими руками за виски – да, у… мер… ла. Теперь он знал, каким образом попал в кафе – с кладбища, после похорон. Они ее похоронили днем. Поспешно, безучастно, с досадой – потому что шел дождь.
А затем он несколько часов бродил по улицам, стиснув зубы, судорожно прислушиваясь к ударам каблуков и считая при этом, считая, все считая от одного до ста и обратно, чтобы не сойти с ума от страха, от боязни, что ноги приведут его, помимо воли, домой, в комнату с голыми стенами и нищенской кроватью, на которой она умерла и которая теперь – опустела.
Каким-то образом он забрел сюда. Каким-то образом…
Он схватился за край стола, чтобы не упасть со стула. В его мозгу ученого отрывочно и несвязно неслись одна за другой мысли: "Гм, да, я бы должен был – да, должен был перелить ей кровь из моих жил – перелить кровь" повторил он механически несколько раз подряд; тут его внезапно встревожила мысль: "Ведь я же не могу оставить мое дитя в одиночестве – там, далеко, в сырую ночь" – он хотел закричать, но из груди его вырвался лишь тихий взвизг…
"Розы – последним ее желанием был букет роз", снова пронеслось у него в голове… "ведь я могу, по крайней мере, купить для нее букет роз – у меня есть марка, выигранная в шахматы" – он стал снова рыться в карманах и выбежал вон, без шляпы, в темноту, гонясь за последним ничтожным, блуждающим огоньком.
На следующее утро его нашли мертвым на могиле дочери. Он зарылся руками в землю. Жилы на руках были перерезаны и кровь просочилась к той, которая лежала там, внизу.
А на его бледном лице сиял отблеск того гордого умиротворения, которое не может быть более нарушено никакой надеждой.