Супружеские пары

— Ноготки младенца. Отлично. Объясни.

— Объяснить? Хорошо. Я имею в виду весь процесс, всю эту химию. Я не понимаю, как это получается, оттого это так чудесно. Ну, знаете, — она повернулась к Фокси, единственной из присутствующих, кто не обладал такими знаниями, — они же появляются из ничего, что мы ни вытворяем — курим, пьем, падаем с лестницы. Живой ребенок с безупречными ноготками на пальчиках. Обведя взглядом все лица, она поняла, что сказала недостаточно, и добавила: — Сколько же труда, изобретательности, даже любви требуется, чтобы изготовить любого из нас, какими бы бездарностями мы потом ни оказались!

— Кэрол, ты — прелесть! — воскликнул Пайт. — Как такая прелесть может ненавидеть меня и мои домики?

Она почувствовала возможность исправить свой имидж. Она предстала перед друзьями крашеной стервой, покинутой Солцами и собственным мужем; сейчас ей потребовалась любовь окружающих, особенно Пайта, который, как и она, принадлежал к низшей прослойке среднего класса.

— Я тебя не ненавижу, — ответила она ему. — Наоборот, считаю, что ты способен многое дать людям, вот и расстраиваюсь, когда ты так себя растрачиваешь.

— Даже не знаю, оскорбление это или флирт, — прокомментировала Анджела.

— Итак, ноготки младенца, — сказал Фредди Торн. — Кто следующий?

— Давайте послушаем мужчину, — предложила Терри Галлахер.

Пайт был тронут: он почувствовал себя счастливым избранником.

— Давайте…

Терри сидела на полу — рослая женщина, подобравшая под себя ноги, со сложенными в колечко губами. Прямые темные волосы свисали вниз. Некогда он любил ее, но робел и не догадывался, что она его ждет. Сперва вылепи сосуд, потом наполняй его… Он выпил еще вина, белого, как солнце в туман, поглядывая на правильное колечко ее губ. Затмение. Обреченная любовь? Фокси — розовое лицо, распушившиеся после морского купания волосы наблюдала, как он пьет вино. Иногда ее живот бывал соленым. Тугой барабан, выступающий из океана светлых распущенных волос. Лунная любовь, бесконтактное вращение вокруг планеты ее чрева. Кончик языка, тянущийся к анусу, минуя лепестки срамных губ. Ее затухающие крики. Затмение.

— Твоя очередь, Пайт! — окликнула его Анджела.

Он мысленно обозрел весь мир — города и поля, моря и колокольни, грязь и деньги, бревна и стружку, синие молитвенники, пух на лепестке розы. Зад. Истина открылась ему во всей ее неоспоримости: смыслом наделен только зад. Что может быть лучше задницы?

— Спящая женщина… — вымолвил он.

— Почему спящая?

— Потому что во сне она так женственна!

— Ты пьян, Пайт, — сказала Кэрол, и он догадался, что оскорбил ее своей простотой. Мир ненавидит свет.

Фредди прищурился глазами и ртом.

— А может, она спит потому, что ты боишься ее, когда она бодрствует?

— Говори за себя! — отрезал Пайт. Ему вдруг наскучила эта игра и захотелось домой, к спящим детям; может, их, Рут и Нэнси, он и подразумевал — тяжелых от сна, как кусочки рахат-лукума, отягощенные сахарной пудрой? — Спящая женщина!

— Но с детскими ноготками, — сказал Фредди Торн. — Немного теплее. Что скажешь, Терри?

Она уже давно приготовилась, давно сидела с самодовольной улыбкой.

— Музыка Иоганна Себастьяна Баха.

— Переложение для лютни? — ревниво осведомился Пайт.

— В любом виде и исполнении. В этом и заключается прелесть Баха. Он сам не знал, до чего велик. Просто человек добросовестно пытался прокормить семнадцать детей.

— Еще теплее, — прошептала Анджела.

— Ерунда! — сказал Пайт Терри. — Он мечтал о величии. Страсть как хотел бессмертия. — Значило ли это, что он продолжает спор с Кэрол о своих домах, ее картинах, просит прощения, отчаянно исповедуется?

— А мне чудесное представляется вполне заурядным, — сказала Терри невозмутимо. — Простым и светлым. Такое хорошо вертеть в пальцах.

— Смотри, не запачкай! — посоветовал Фредди, записывая. — Произведения Баха, не обязательно для струнных инструментов. Анджела.

— Вы невыносимы! Все так уверены в том, что хорошо, что плохо! А мне не приходит в голову ничего однозначно чудесного. Разве что дети, только я не знаю, мои собственные или сам факт материнства — то, о чем говорила Кэрол. В общем, я еще не готова, Фредди.

— Святое причастие, — сказала Фокси. — Необъяснимо!

— Теперь очередь самого Фредди, — сказал Пайт. Так он спасал и Анджелу, и Фокси. В играх, изобретаемых Фредди, главная опасность заключалась в разоблачении. Опасность и смысл игры.

Фредди отложил карандаш и зашевелил губами, словно считывая волшебный текст, материализовавшийся в воздухе.

— Самое чудесное, что я знаю, — это людская способность к самообману. На ней все и зиждется.

— Только в мире людей, — уточнила Кэрол. — Это тонкая корка тщеславия, обволакивающая реальность. Звери, например, друг друга не обманывают. И камни тоже.

— Вот как? — встрепенулась Анджела. — Тогда я говорю «звезды». Конечно, звезды!

Пайт — удивленный, испуганный Пайт, утонувший в пучине ее ясного лика спросил:

— Почему?

Она пожала плечами.

— Они такие неподвижные! Они выше нас всех. Словно кто-то швырнул горсть соли, а она взяла и повисла там, вверху, на миллиарды лет. Знаю, они движутся, но не относительно нас — мы для этого слишком малы. Мы слишком быстро умираем. И еще они красивы — Вега летней ночью, Сириус зимой. Неужели я — единственная, кто еще на них хотя бы изредка поглядывает? Мой дядя по материнской линии, Лансинг Джиббс, был астрономом. Кажется, его именем названо целое астрономическое явление — «эффект Джиббса». Может, это целая галактика. Представьте — целая галактика, бесчисленные солнца и планеты, носящая имя одного человека! Он был очень низенький — переболел чем-то в детстве, колченогий, зубы торчком. Меня он любил, хотя я вымахала выше его. Он показывал мне звезды первой величины: Бегу, Денеб, Антарес, Арктур. Некоторые я забыла. В детстве я любила лежать на веранде нашего летнего дома в Вермонте и мечтать о межзвездном путешествии — о вечном скитании от жизни к жизни. Это и есть чудо.

— Ты очаровательна, Анджела, — сказала Фокси.

— Она это умеет, — сказал Пайт и вздохнул. Им давно следовало уйти.

— Расскажи нам о самообмане, Фредди, — повторила Терри.

Фредди, закутавшийся в шаль, смахивал на безумную старуху с отвратительными пальцами нок вросшие, омертвелые ногти, исковерканные обувью.

— Ко мне все время приходят люди с безнадежно испорченными зубами, начал Фредди. — С абсцессами, которые они ради самоуспокоения предпочитают считать невралгией. Они месяцами терпят страшную боль, не могут ни жевать, ни даже закрыть рот, а все потому, что подсознательно боятся потерять зуб. Потеря зуба символизирует для человека смерть; это классический символ кастрации. Лучше член, причиняющий нестерпимую боль, чем никакого члена. Меня они до смерти боятся — ведь я могу сказать им правду. Им ставят протезы, я говорю им, что так гораздо лучше, и они охотно мне верят. Все это брехня. Лишившись зубов, вы уже не получите назад свою улыбку. Вообразите, сколько приходится врать онкологу! В прошлом году я был в медицинском колледже и наблюдал там скелеты, болтающие о выздоровлении, женщин без лица, по-прежнему делающих себе завивку. Самое забавное, им не становится лучше, и всем на это наплевать. Ты рождаешься, чтобы перепихнуться и подохнуть — чем быстрее, тем лучше. Кэрол, ты права насчет хитроумной машины, от которой все пошло, но вся штука в том, что она едет в одну сторону: под уклон.

— Неужели мы так ничего и не добиваемся? — спросила Фокси. — Ни сострадания, ни мудрости?

— Если мы не сгнием, то кому нужна мудрость? — сказал Фредди. Мудрость нужна для борьбы со зловонием.

— Фредди, — заговорил Пайт ласково, надеясь спасти хотя бы частицу себя от затягивания в воронку под названием «Фредди», — по-моему, у тебя профессиональное помешательство на гниении. Все не только гниет, но и растет. Жизнь — это не только движение под уклон, но и езда вверх и вниз. Возможно, в последнюю секунду траектория меняется. Разве младенец, находящийся во чреве матери, способен представить внешний мир? Неужели ничто вокруг не кажется тебе чудом? Меня поражает не столько наш самообман, сколько изобретательность в создании несчастья. Несчастье — вот во что все мы верим. Несчастье — наша сущность. С самого Эдема мы избираем его. Мы множим невзгоды и кормимся отравой. Но из этого еще не следует, что сам мир не чудесен.