Табакерка из Багомбо

— Доктор Хитц замечательно получился, — отметил санитар.

Он говорил про одного из мужчин в белом, главного акушера родильного дома. Хитц был ослепительным красавцем.

— Тут еще работать и работать. Вон сколько еще пустых лиц. — Санитар имел в виду, что у многих людей на фреске вместо лиц были лакуны. Их следовало заполнить портретами важных людей, сотрудников самого роддома или Чикагского управления Федерального бюро завершения цикла.

— Классно, наверное, уметь рисовать, — сказал санитар.

Художник помрачнел.

— Думаешь, я горжусь этой мазней? — с кривой усмешкой спросил он. — Думаешь, так я себе представляю настоящую жизнь?

— А как ты ее представляешь? — поинтересовался санитар.

Художник показал на грязную подстилку, защищавшую пол от краски.

— Вот тебе образец. Вставь ее в раму, и картина получится намного честнее, чем все, что я тут намалевал.

— Старый ворчун, вот ты кто.

— Это преступление?

Санитар пожал плечами.

— Дедуль, если не нравится… — дальше он произнес номер телефона, который набирали люди, не желавшие жить дальше.

Вот этот номер: 2BRO2B[24].

Он принадлежал заведению, которое успело приобрести массу забавных прозвищ:

«Автомат»,

«Дихлофос»,

«Пока, мама»,

«Веселый хулиган»,

«Душегубка»,

«Хватит слез»,

«Вечный сон»,

«Всем пока»,

«И чего париться?»,

«Давай по–быстрому».

Этот номер принадлежал муниципальному управлению газовых камер при Федеральном бюро завершения цикла.

Художник навис над санитаром:

— Когда я решу, что мне пора, — прорычал он, — то не стану звонить в «Душегубку».

— Ага, ты у нас самодельщик, — не унимался санитар. — Грязное это дело, дедуль. Ты бы подумал о людях, которым потом за тобой прибирать.

Художник выразил свое отношение к неприятностям оставшегося человечества весьма неприличным жестом.

— По мне, так миру бы не помешала хорошая порция грязи.

Санитар засмеялся и пошел по своим делам.

Уэлинг, будущий отец, что–то пробормотал, не поднимая головы, и снова затих.

Цокая высокими каблучками, в приемный покой вплыла необъятная дама с грубыми чертами лица. Ее туфли, чулки, пальто, сумочка, форменная пилотка — все было фиолетовым. Этот оттенок художник именовал «цветом винограда в Судный день».

На ее фиолетовой сумочке красовался герб Отдела ритуальных услуг Федерального бюро завершения цикла: орел, сидящий на турникете.

На лице женщины присутствовала довольно заметная растительность — сказать по правде, у нее были самые настоящие усы. Почему–то такая беда постоянно творилась с заведующими газовыми камерами: какими бы симпатичными и женственными ни были женщины, занимающие этот пост, лет через пять трудового стажа у всех пробивались усики.

— Скажите, мне к вам обратиться? — спросила она у художника.

— Зависит оттого, что вам нужно, — ответил он. — Рожать, как я понимаю, вы не собираетесь?

— Мне сказали, что нужно позировать для картины. Я Леора Траверс. — Она замолчала, выжидая.

— И вы травите людей.

— Что?

— Нет, ничего.

— Какая замечательная картина, — сказала она. — Просто рай на земле или что–то вроде.

— Что–то вроде, — буркнул художник. Он вынул из кармана листок со списком. — Траверс, Траверс, Траверс. Ага, вот и вы. Да, вам уготовано бессмертие. К какому безлицему телу мне прилепить вашу голову? Выбор уже невелик.

Дама растерянно оглядела фреску.

— Ой… Они какие–то все одинаковые. Я в этом искусстве ничегошеньки не понимаю.

— Тело есть тело, разве нет? Ну ладно. Как автор шедевра я рекомендую вам эту тушку. — Художник ткнул в безликую фигуру женщины, тащившей к мусоросжигателю охапку сухих стеблей.

— Но, — возразила Леора Траверс, — это, скорее, отдел уборки? А я работаю в ритуалах. Мы уборкой не занимаемся.

Художник зааплодировал в деланном восторге.

— Что же вы говорите, что не разбираетесь в искусстве, если знаете его законы лучше меня?! Разумеется, заведующей не пристало таскать ботву. Обрезчик, вот, кто вам подойдет! — Он ткнул пальцем в фигуру, срезавшую отмершую яблоневую ветку. — Как вам? Нравится?

— Ох, — выдохнула она, покраснев и смутившись. — Это же я… я буду стоять рядом с доктором Хитцем.

— Вы против?

— Господи, нет, конечно! Это… это такая честь.

— Вы им восхищаетесь?

— Разве можно не восхищаться таким человеком? — удивилась дама, не отрывая взгляда от портрета доктора Хитца. На картине он был загорелым, седовласым, всемогущим Зевсом. Ему было двести сорок лет. — Им все восхищаются, все… Благодаря ему в Чикаго открылась первая газовая камера.

— Для меня это огромное удовольствие: поместить вас бок о бок на веки вечные, — сказал художник. — Отпиливание конечности, по–моему, весьма подходящий символ?

— Да, чем–то подобным я и занимаюсь. — Она ничуть не смущалась своей профессии. Она просто делала свою работу: помогала людям уйти из жизни спокойно и с удобством.

Леора Траверс еще позировала для портрета, когда в комнату вошел сам доктор Хитц. В нем было больше двух метров росту, и каждый сантиметр из этих двух с лишним метров излучал важность, успех и удовольствие от жизни.

— Мисс Траверс, милая мисс Траверс! Что вы здесь делаете? Люди тут не уходят, они тут появляются! — пошутил он.

— Мы с вами будем рядом на этой картине, — смущенно сказала она.

— Замечательно! — улыбнулся доктор Хитц. — И как вам такой расклад?

— Для меня большая честь попасть на одну фреску с вами, — ответила дама.

— Нет, это я должен быть польщен! Без таких, как вы, этого чудесного мира просто не было бы.

Он в шутку отдал ей честь и пошел в сторону родильного отделения.

— Слышали новость?

— Нет.

— У нас тройня!

— Тройня?! — воскликнула она.

Рождение тройни имело далеко идущие последствия.

Закон гласил, что новорожденного можно оставить в живых только в случае, если родители найдут желающего уйти из жизни. А для того, чтобы выжили все дети из тройни, нужны целых три добровольца.

— И что? У них есть три кандидата? — спросила Леора Траверс.

— Насколько я знаю, только один, — ответил доктор Хитц. — А теперь они пытаются найти еще двоих.

— Вряд ли у них что–то получится. К нам тройной заявки не поступало. Только одиночки… ну, если кто–то не обратился в бюро с тех пор, как я ушла. Как их зовут?

— Уэлинг, — сказал сидящий отец. Он выпрямился, и все увидели его мятую одежду и красные глаза. — Их отца зовут Эдвард К. Уэлинг–младший.

Он поднял правую руку, уставился на стену перед собой и издал хриплый, горький смешок.

— Здесь.

— О, мистер Уэлинг, — удивился доктор Хитц. — Я вас не заметил.

— Человек–невидимка, — произнес Уэлинг.

— Мне только что позвонили, ваша жена разродилась тройняшками. Они здоровы, прекрасно себя чувствуют, как и мать. Я как раз собирался их навестить.

— Аллилуйя, — опустошенно выдохнул Уэлинг.

— Вы как будто не рады? — спросил доктор Хитц.

— Разве можно не радоваться в моей ситуации? — ответил Уэлинг, воздевая руки к небу. — Мне всего–то нужно решить, кого из трех малюток оставить в живых, потом отвезти в Душегубку своего деда и вернуться сюда с квитанцией.

Взбешенный доктор Хитц навис над Уэлингом.

— Мистер Уэлинг, вы сомневаетесь в необходимости регулирования численности населения?

— Нет, даже не думал.

— Вы хотели бы вернуться к старым добрым временам, когда Землю населяло двадцать миллиардов — и должно было стать сорок миллиардов, потом восемьдесят, потом сто шестьдесят миллиардов? Вам знакомо выражение «как сельди в бочке»?

— Да, — буркнул Уэлинг.

— Так вот. Без контроля численности населения люди сейчас толпились бы на поверхности этой планеты, как сельди в бочке. Подумайте об этом!

Уэлинг продолжал таращиться в одну точку на стене.

— К 2000–му году, — не унимался доктор Хитц, — до того, как ученые предложили новый закон, человечество уже умирало от жажды, из еды остались только морские водоросли — и тем не менее люди настаивали на своем праве размножаться как кролики. И на праве жить вечно, если получится.

24

Если произнести номер вслух, он будет звучать «To be or not to be»: «Быть или не быть?».