Страница 8 из 19
Лишь с трудом удалось мне пробраться к только что освободившемуся столику. Я огляделся, чувствуя себя не в своей тарелке. Кроме меня, было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились.
— Кофе, чаю, шоколаду? — спросил кельнер и смахнул салфеткой несколько сладких крошек со стола мне на костюм.
— Большую рюмку коньяку, — потребовал я. Он принес. Но заодно он привел с собой компанию дам, которые искали место, во главе с пожилой особой атлетического сложения, в шляпке с плерезами.
— Вот, прошу, четыре места, — сказал кельнер, указывая на мой стол.
— Стоп! — ответил я. — Стол занят. Ко мне должны прийти.
— Так нельзя, сударь, — возразил кельнер. — В это время у нас не полагается занимать места.
Я поглядел на него. Потом взглянул на атлетическую даму, которая уже подошла вплотную к столу и вцепилась в спинку стула. Увидев ее лицо, я отказался от дальнейшего сопротивления. Даже пушки не смогли бы поколебать эту особу в ее решимости захватить стол.
— Не могли бы вы тогда по крайней мере принести мне еще коньяку? — проворчал я, обращаясь к кельнеру.
— Извольте, сударь. Опять большую порцию?
— Да.
— Слушаюсь. — Он поклонился. — Ведь это стол на шесть персон, сударь, — сказал он извиняющимся тоном.
— Ладно уж, принесите только коньяк. Атлетическая особа, видимо, принадлежала к обществу поборников трезвости. Она так уставилась на мою рюмку, словно это была тухлая рыба. Чтоб позлить ее, я заказал еще один и в упор взглянул на нее. Вся эта история меня внезапно рассмешила. Зачем я забрался сюда? Зачем мне нужна эта девушка? Здесь, в суматохе и гаме, я вообще ее не узнаю. Разозлившись, я проглотил свой коньяк.
— Салют! — раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она стояла и смеялась:
— А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол рюмку, которую всё еще держал в руке. На меня напало вдруг замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой, прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. „У нас с ней не может быть ничего общего“, — подумал я и сказал:
— Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я всё время следил за дверью.
Она кивнула куда-то направо:
— Там есть еще один вход. Но я опоздала. Вы уже давно ждете?
— Вовсе нет. Не более двух-трех минут. Я тоже только что пришел.
Компания за моим столом притихла. Я чувствовал оценивающие взгляды четырех матрон на своем затылке.
— Мы останемся здесь? — спросил я.
Девушка быстро оглядела стол. Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня:
— Боюсь, что все кафе одинаковы.
Я покачал головой:
— Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар.
— Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня?
— Я знаю один, — ответил я. — И там вполне спокойно. Если вы не возражаете…
— Ну что ж, для разнообразия…
Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста.
— Итак, пойдем, — сказала она.
Я подозвал кельнера, — Три большие рюмки коньяку! — заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. — Три марки тридцать.
Девушка обернулась:
— Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп.
— Две я выпил еще вчера.
— Какой лжец! — прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала.
Я повернулся и поклонился:
— Счастливого рождества, сударыня! — и быстро ушел.
— У вас была ссора? — спросила девушка на улице.
— Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам.
— Я тоже, — ответила она.
Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет.
В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт.
В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал… Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье — то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, всё мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Всё мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час.
Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку:
— Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:
— Салют, Робби.
Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.
— Что бы вы хотели выпить? — спросил я девушку.
— Пожалуй, рюмку мартини, — ответила она, — сухого мартини.
— В этом Фред специалист, — заявил я. Фред позволил себе улыбнуться.
— Мне как обычно, — сказал я.
В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра — одна над столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось — это узкие светящиеся ломти мира.
Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой она мне казалась. Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами. В кафе мне было не по себе, оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое слово приобретало особый вес, трудно было говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе.
Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу же протянул его Фреду.
— Вам нравится здесь? — спросил я.
Девушка кивнула. — Ведь здесь лучше, чем в кондитерской?
— Я ненавижу кондитерские, — сказала она.
— Так зачем же нужно было встретиться именно там? — спросил я удивленно.
— Не знаю. — Она сняла шапочку. — Просто я ничего другого не придумала.
— Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома.
Она засмеялась:
— А ведь это, пожалуй, печально?
— Нет, — сказал я. — Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом с ним он положил на стол зеленую гаванну:
— От господина Гаузера.
Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал.
— Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, — пробасил он.
Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал где-нибудь в сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело приходилось, и был благодарен за то, что он здесь и может вот так сидеть.