В высших сферах

С той поры они больше не встречались, и Милли в связи с этим твердо пообещала себе, что еще раз в женатого мужчину она уже не влюбится.

Тем временем Ричардсон продолжал:

– Если бы они все были такими умницами, как вы, лапушка, у меня была бы не жизнь, а мечта. А ведь кое-кто из них взаправду думает, что связи с общественностью – это не что иное, как массовое совокупление. Ладно, обеспечьте, чтобы шеф позвонил мне сразу, как закончится заседание, а? Буду ждать у себя в конторе.

– Сделаю.

– Да, Милли!

– Слушаю?

– Как вы посмотрите, если я заскочу сегодня вечерком? Около, скажем, семи?

Наступило молчание. Потом Милли ответила с сомнением в голосе:

– Ну… Я не знаю…

– Что не знаете? – в голосе Ричардсона звучала непререкаемость, тон, не допускающий возражений или отказа. – У вас что-нибудь уже намечено?

– Да нет, – призналась Милли, затем, поколебавшись, все-таки сказала:

– Мне казалось, что по традиции вечер перед Рождеством проводят дома, разве не так?

Ричардсон рассмеялся, хотя смех у него получился довольно деланным.

– Если вас беспокоит только это – не берите в голову. Заверяю вас, что у Элоизы свои планы на этот вечер – и я в них отнюдь не вхожу. Более того, она только будет вам благодарна, что вы не позволите мне, не дай Бог, ей помешать.

Милли все еще колебалась, вспомнив о своем решении. Но сегодня… Она дрогнула. Когда-то еще доведется… Пытаясь выиграть время, она спросила:

– Вы думаете, все это разумно? У коммутаторов есть уши, знаете ли.

– Вот и не будем давать им слишком много работы, – резко бросил Ричардсон. – Так, значит, в семь?

– Ну хорошо, – наполовину против своей воли согласилась Милли и повесила трубку. Как всегда после телефонных разговоров она по привычке вновь вдела серьги в уши.

Минуту-другую она оставалась сидеть за столом, не снимая руки с телефонной трубки, словно пытаясь сохранить контакт с Ричардсоном. Потом в задумчивости подошла к высокому окну, выходящему на передний двор парламентского комплекса.

С того времени, как она пришла на работу, небо потемнело, повалил снег. Сейчас он густыми пышными хлопьями укрывал столицу страны. Через окно она видела самое сердце города: Пис-тауэр, прямую и легкую на фоне свинцового неба, суровый кряж палаты общин и сената, готические башни Западного блока и за ними Дом конфедерации, громоздившийся наподобие мрачной крепости; колоннаду Ридо-клуба, стоявшего бок о бок со зданием посольства США из белого песчаника; Веллингтон-стрит с ее как всегда беспорядочным движением и пробками. Временами эта картина могла казаться угрюмой и серой, символизирующей, как иногда думалось Милли, канадский климат и характер. Сейчас же зимние покровы уже начали смягчать присущую ландшафту жесткость и прямолинейность. “Предсказатели не ошиблись, – мелькнула у нее мысль. – Оттаву ждет белое Рождество”.

Уши у нее болели по-прежнему. Милли опять сняла серьги.

Глава 2

Джеймс Хауден, храня серьезное выражение лица, вошел в зал Тайного совета с его бежевыми коврами и высоченным потолком. Коустон, Лексинггон, Несбитсон, Перро и Мартенинг уже сидели за огромным овальным столом, окруженным двадцатью четырьмя обтянутыми кожей креслами резного дуба; место, где принималось большинство решений, определявших историю Канады со времен Конфедерации. Несколько в стороне от него за маленьким столиком устроился стенографист – невзрачный, старающийся держаться незаметно человечек в пенсне, который разложил перед собой раскрытый блокнот и множество остро заточенных карандашей.

При появлении премьер-министра собравшиеся стали было приподниматься из кресел, но он жестом руки попросил их сидеть. Хауден прошел к установленному во главе стола креслу с высокой спинкой, сильно смахивающему на трон.

– Курите, кто пожелает, – предложил он и отодвинул кресло. Но не сел в него, а продолжал стоять, храня молчание. Потом начал говорить деловым тоном:

– Я распорядился провести это заседание в зале Тайного совета, джентльмены, с одной только целью: напомнить вам о клятве хранить тайну, которую вы все принесли, становясь членами совета. То, что будет здесь сказано, совершенно секретно и должно оставаться таковым до надлежащего момента даже для ваших ближайших коллег. – Джеймс Хауден сделал паузу, взглянув на официального стенографиста. – Думается, нам лучше обойтись без стенограммы.

– Извините, премьер-министр, – подал голос Дуглас Мартенинг, умному лицу которого толстые линзы очков в роговой оправе придавали сходство с совой. – По-моему, следует протоколировать ход заседания. Это поможет впоследствии избежать разногласий по поводу того, кто и что именно сказал.

Все сидевшие за овальным столом обернулись к стенографисту, который скрупулезно записывал дискуссию, касавшуюся его собственного присутствия. Мартенинг добавил:

– Протокол будет засекречен, а мистеру Маккуиллэну, как вы знаете, и в прошлом доверялось немало секретов.

– Это действительно так, – в ответе Джеймса Хаудена прозвучала искренняя сердечность. – Мистер Маккуиллэн наш старый и верный друг.

Слегка зардевшись, объект дискуссии поднял глаза, перехватив взгляд премьер-министра.

– Что ж, хорошо, – согласился Хауден. – Пусть ход заседания протоколируется, однако ввиду его особой важности я должен напомнить стенографисту о законе о государственной тайне. Я полагаю, вам известно его содержание, мистер Маккуиллэн?

– Да, сэр. – Стенографист добросовестно записал вопрос премьер-министра и свой собственный ответ.

Переводя взгляд на присутствовавших, Хауден собрался с мыслями. Готовясь вчера ночью к заседанию, он выстроил четкую последовательность шагов, которые следовало предпринять до встречи в Вашингтоне. Одна жизненно важная задача, которую было необходимо решить на самой ранней стадии, заключалась в том, чтобы убедить других членов кабинета в своей правоте. Именно поэтому в первую очередь он собрал здесь этих людей в узком кругу. Если он добьется одобрения среди них, он заручится надежной поддержкой, которая сможет оказать нужное воздействие и склонить к согласию остальных министров.

Джеймс Хауден надеялся, что сидевшие перед ним пятеро коллег смогут разделить его взгляды и разберутся в возникших проблемах и альтернативах. Если же из-за недостатков чьих-то умов, менее острых, чем его собственный, произойдет совершенно ненужная затяжка с решением, это может привести к катастрофе.

– Не может быть более никаких сомнений, – начал премьер-министр, – в ближайших намерениях России. Если когда-либо и существовали какие-то сомнения, события последних месяцев рассеяли их полностью. Достигнутый на прошлой неделе альянс между Кремлем и Японией; предшествовавшие ему коммунистические перевороты в Индии и Египте, где установлены сателлитные режимы; наши дальнейшие уступки по Берлину; ось Москва – Пекин с ее угрозой Тихому океану; рост числа ракетных баз, нацеленных на Северную Америку, – все это приводит к одному только выводу. Советская программа мирового господства приближается к кульминационной точке – и не через пятьдесят или двадцать лет, как мы, успокаивая самих себя, некогда полагали, а уже при жизни нашего поколения, в текущем десятилетии.

Естественно, Россия предпочла бы одержать победу, не прибегая к войне. Но в такой же степени очевидно, что она рискнет развязать войну, если Запад будет стоять на своем до конца, и Кремль не сможет достичь желаемых целей иными средствами.

За столом прокатился сдержанный шумок вынужденного согласия. Премьер-министр продолжал:

– Россия в своей стратегии никогда не боялась жертв. Исторически у них человеческая жизнь ценится куда дешевле, чем у нас, и они и теперь не побоятся никаких жертв. Многие люди, конечно, – в нашей стране и за ее пределами – будут сохранять надежду, точно так же, как они не теряли надежды, что Гитлер добровольно перестанет пожирать Европу. Я не хочу принижать значение надежды – это чувство необходимо уважать и лелеять. Но здесь, среди нас, мы не можем позволить себе такой роскоши, мы должны составить ясный и недвусмысленный план нашей обороны и выживания.