Страница 18 из 25
При мысли о предстоящем разговоре во рту у меня пересохло. Какие найти слова? Я пыталась представить, как это будет, что скажу я и что могут ответить они, но воображение подвело. Более чем когда-либо я сожалела об обещании, данном Фрэнку, — не писать отцу Уэйкфилду. Если б я написала, Роджер бы уже знал. А может, и нет. Священник бы мне просто не поверил.
Я беспокойно ворочалась в постели, терзаемая сомнениями, но навалилась усталость, и в конце концов я сдалась — легла на спину и закрыла в темноте глаза. Воспоминание словно вызвало дух священника, в сонном моем сознании прозвучала цитата из Библии: «Для всякого дня достаточно зла его». Ее бормотал, словно издали, голос его преподобия. «Для всякого дня достаточно зла его…» И я уснула.
Я проснулась в сгустившейся тьме, пальцы впивались в покрывало, сердце колотилось так бешено, что казалось, кожа моя гудит, как барабан.
— Господи!.. — воскликнула я.
Шелк ночной рубашки жарко лип к телу; открыв глаза, я увидела, как просвечивают через ткань соски, твердые, как мрамор. Спазмы сводили руки и бедра, я вся дрожала. Интересно, кричала ли я? Вероятно, все же нет, с другого конца комнаты доносилось ровное дыхание Брианны. Я откинулась на подушки, испытывая страшную слабость, лицо почему-то было горячее и влажное.
— Господи Боже ты мой милостивый! — взмолилась я, глубоко втягивая воздух, пока биение сердца не пришло в норму.
Одно из последствий нарушенного сна заключается в том, что тебе перестают сниться связные сны. Первые годы материнства, переезды, ночные дежурства в клинике привели к тому, что я научилась проваливаться в забытье тотчас же, едва успевала прилечь, и виденные при этом сны являлись какими-то несвязными фрагментами, они вспыхивали в темноте, подобно ракетам, выпущенным наугад, как бы в противовес тяготам дня, который неминуемо наступал очень скоро.
В последние годы, с переходом к более нормальному режиму, я снова стала видеть сны. Обычные сны, кошмары или, напротив, приятные — длинная череда образов, блуждающих в подсознании, точно в лесу. И с подобного рода снами мне пришлось свыкнуться: они приходили ко мне в периоды растерянности или депрессии.
Обычно они наплывали из тьмы, ненавязчивые и нежные, как прикосновение шелковых простыней, а если и будили, то я тотчас же снова проваливалась в забвение с мыслью, что до утра все обязательно забуду.
Но этот был не похож на все остальные. И не то чтобы я очень хорошо его помнила. Осталось лишь ощущение рук, что сжимали меня, крепкие и властные, казалось, они не ласкают, но стремятся подчинить. И голос, почти крик, он до сих пор звучит в самой глубине тела, рядом с биением моего сердца.
Я положила руку на грудь, чувствуя эти толчки и округлую мягкость плоти под шелком. Брианна слегка всхрапнула, потом снова начала тихо и мерно дышать. Сколько раз, когда она была маленькой, я прислушивалась к этому звуку: тихому, ровному успокаивающему ритму ее дыхания в темноте детской. Казалось, я слышу даже, как бьется ее сердечко.
Биение моего сердца понемногу успокаивалось под рукой, под шелком цвета розы, цвета раскрасневшейся щеки спящего младенца. Когда вы ласково прижимаете голову младенца к груди, очертания ее в точности повторяют изгиб груди, словно этот новый человечек отражает плоть, из которой вышел.
Младенцы такие мягкие… Стоит посмотреть на них, и каждый видит, как нежна и тонка кожа, шелковистость ее сравнима разве что с лепестком розы — так и тянет дотронуться пальцем. Но когда вы живете с ребенком, любите его, вы чувствуете, как эта мягкость проникает в плоть. Округлые щечки — точно крем, нежны и податливы, крохотные ручонки, похоже, без-костны. Конечности — словно резиновые, и даже если вы крепко-крепко, со всей страстью целуете его, губы ваши погружаются глубоко и, кажется, никогда не почувствуют кости. Прижимая младенца к себе, вы словно таете, и он тоже тает и растворяется вместе с вами — того гляди вернется назад, в давшее ему жизнь тело.
Но даже с самых первых дней в каждом младенце есть маленький стальной стержень. Он говорит: «Я есть», он формирует ядро личности.
На второй год кости твердеют и дитя становится на ноги; лобик широкий и твердый, подобно шлему, защищающему мягкую плоть под ним. И это «Я есть» тоже растет. Стоит взглянуть на него, и кажется, так и видишь этот стержень, твердый и гибкий, словно ветка дерева, просвечивающий через плоть.
Косточки на лице проступают к шести, а душа — к семи годам. Процесс продолжается, пока не достигнет своего пика — сияющей оболочки отрочества, когда вся мягкость скрывается под перламутровыми слоями многочисленных и разнообразных личин, которые примеривает к себе подросток, чтоб защититься.
В следующие несколько лет жесткость распространяется изнутри, пока человек не заполнит все ячейки души этим «Я есть», и оно проявится в полной мере и со всей четкостью, словно насекомое в янтаре.
Я полагала, что давно миновала эту стадию, потеряла последние намеки на мягкость и вступила в средний возраст, когда весь человек точно из нержавеющей стали. Но теперь мне кажется, что смерть Фрэнка пробила в этой оболочке изрядную брешь. И трещина эта все расширялась, и от этого невозможно было отмахнуться. Я привезла в Шотландию свою дочь, чьи косточки тверды, словно хребты далеких гор, в надежде, что здесь раковина ее окрепнет, не даст ей распасться никогда и при этом «Я есть», расположенное в самой сердцевине, тоже будет достижимо.
А моя сердцевина, мое «Я есть» не могло больше вынести одиночества, и не было у него защиты от мягкости, надвигающейся извне. Я больше не понимала, что я есть или что будет с ней, знала лишь то, что должна была сделать.
Ибо я вернулась и здесь, в прохладной тиши шотландской ночи, снова увидела сон. Голос из этого сна до сих пор звенел в ушах и сердце и эхом отдавался в сонном дыхании Брианны.
— Ты моя! — говорил он. — Моя! И я уже не отпущу тебя!..
Глава 5
ЛЮБИМАЯ ЖЕНА
Кладбище в Сент-Килде дремало под лучами солнца. Располагалось оно не на совсем ровном месте, занимая площадку, образовавшуюся на склоне холма после сдвига горных пород. Земля изгибалась и горбатилась, часть надгробий пряталась в неглубоких расселинах, часть торчала на гребне холма. Сдвиги пород, видимо, продолжались, многие памятники стояли покосившись, точно пьяненькие, другие вообще рухнули и лежали разбитые среди высокой густой травы.
— Нельзя сказать, чтобы здесь поддерживали порядок, — виновато заметил Роджер. Они остановились в воротах, разглядывая небольшую коллекцию древних камней, затерянных под сенью давно переросших их гигантских тисов, посаженных здесь в незапамятные времена, дабы защитить кладбище от штормов и бурь, налетавших с северного моря. Вдали, у горизонта, громоздились облака, но солнце над холмом сияло и день стоял безветренный и теплый. — Раз или два в год отец сколачивал команду из прихожан, и они шли сюда наводить порядок. Но последнее время, боюсь, все здесь пришло в изрядное запустение. — Он наугад толкнул дверь в покойницкую, она держалась на одной петле, а задвижка — на одном гвозде.
— Красивое тихое место. — Брианна осторожно прошла через разбитые ворота. — Это ведь очень старое кладбище, верно?
— О да! Отец полагал, что часовня была построена на месте старой церкви или еще более древней башни. Этим и объясняется столь необычное ее расположение. Один из его оксфордских друзей часто грозился приехать и произвести здесь раскопки, но, как и следовало ожидать, ему не удалось получить разрешения от церковных властей. И это несмотря на то, что кладбище заброшено вот уже многие годы.
— До чего же высоко! — Брианна стояла, обмахиваясь путеводителем, раскрасневшиеся от подъема щеки понемногу начали бледнеть. — Но красиво… — Она с восхищением глядела на фасад церквушки. Церквушка была встроена в естественную нишу в скале, все камни и балки были выложены вручную, а щели законопачены торфом, смешанным с глиной, казалось, что она сама по себе выросла тут из земли и представляла собой часть пейзажа. Дверь и оконные рамы украшала старинная резьба, в которой легко угадывались как христианские символы, так и знаки более древнего происхождения.