Страница 11 из 70
Он взял со стола бутылку французского коньяка.
– Извините, Эмиль, я привык пить из большой посуды, а вы?
– Как вы, – ответил юноша, чувствуя, что место ревности занимает расположение к этому большому и шумному человеку.
Тот налил два полных бокала и чуть-чуть плеснул в рюмку хозяйки.
– Не знаю, как вы, а я не люблю пьяных женщин. Вы где трудитесь? – Спросил он, когда они выпили, и Миля, оглушенный таким количеством спиртного, схватился за вилку.
– Четвертый курс юридического, – просипел юноша сквозь еду, забившую рот.
– Даже так, – Леонид Федорович повернулся к хозяйке, – и как учится наш студент?
– Прекрасно, из него выйдет отменный юрист. Я думаю, что его место в адвакатуре. У Мили природный дар красноречия и феноменальная память. Адвокат – это лучше, чем следователь или прокурор. И тот, и другой так завалены работой, что не замечают ни рассветов, ни закатов, а защитник – человек свободный и независимый.
Леонид Федорович насмешливо хмыкнул.
– Конечно, – кивнула головой хозяйка, – относительно.
– Может быть, может быть, – задумчиво произнес Чабанов, с интересом глядя на Шляфмана.
Они пили часов до трех. Миле временами казалось, что он сидит один, а Леонид Федорович с хозяйкой уходят в спальню, но утверждать этого юноша не мог, потому что каждый раз его, засыпавшего за столом, будил громкий голос собеседника, по-прежнему что-то пившего и предлагавшего это же и молодому человеку. За вечер Шляфман все рассказал о себе и своих родителях, но не помнил об этом. Его разбудил яркий солнечный луч, падавший в окно спальни. Рядом, на широкой кровати хозяйки, тяжело стонал во сне Леонид Федорович. Миля, стараясь не задеть его, встал. Расимы Саитовны в квартире не было. Шляфман пошел на кухню и, чувствуя дурноту и легкое головокружение, поставил на плиту кофейник.
– Глупости, – раздался за его спиной голос Леонида Федоровича, – после пьянки пить кофе вредно. Мы поправим здоровье холодным шампанским. Если им не увлекаться, то все будет хорошо.
Когда они сели, выпили и Миля почувствовал, что голова перестала кружиться, а комок в горле исчез, Леонид Федорович сказал:
– Ты мне понравился, я поговорю в ректорате, пусть распределят тебя в наш край. Поработаешь в прокуратуре, а там посмотрим. Заработок, продвижение по службе и все остальное я беру на себя. От тебя потребуется…
Он пригубил шампанского и заговорил о другом.
– Расима – женщина дорогая, избалованная. Тебе, по всему видно, нелегко дается ее любовь?
Шляфман пожал плечами, но ничего не ответил. Он неожиданно для себя вдруг понял, что каждый раз, переступая порог этой квартиры, приносит сюда не знаки любви, а плату за встречу и обслуживание. От этой мысли ему стало зябко и неуютно.
– Сделаем так, – Леонид Федорович встал и прошелся по комнате, – каждый месяц я буду высылать тебе по тысяче рублей в счет будущей работы. На пять посещений нашей красавицы тебе хватит, а больше и не надо – нужно не только здоровье беречь, но и голову наполнять. Хватит учиться, выезжая на умной голове – ей и информация нужна. И чтобы никаких барыг и подсобных работ. Тут не долго до уголовки дойти. Тебе это не к чему, согласен?
Миля кивнул и почувствовал необыкновенную легкость. Как оказывается хорошо, когда кто-то думает и заботится о тебе, предлагая гарантированное будущее.
ГЛАВА 4
Самой большой любовью Сережки Боляско были фильмы и книги о войне. Все началось с того дня, когда он, шестилетний малыш, нашел на чердаке дедова дома какие-то непонятные переплетения кожаных ремешкой с поржавелыми колесиками, внутри которых что-то звенело.
– Шпоры, – как-то незнакомо улыбнулся дед, – это мои парадные шпоры. По праздникам я носил их на сапогах.
Он взял в руки ремешки, расправил их и встряхнул.
– Звенят. А знаешь, когда-то, в свободные вечера, мой коновод надраивал их мелом и я шел к какой-нибудь молодице. – Он смутился, подмигнул внуку, – потанцевать, песни попеть. Идешь по улице, а шпоры, как колокольчики, звенят. Все оглядываются, останавливаются – офицер идет, красота.
Старик сел на стул, дрожащими руками достал сигареты.
– Если бы не этот дурак, Хрущев, который решил сократить нашу армию на миллион двести тысяч, я бы сейчас, может быть, генералом был. А так, – он махнул рукой, закурил, – токарь шестого разряда.
Сережке показалось, что дед сейчас заплачет, и он прижался щекой к твердому дедовому плечу.
– Самое страшное, Серега, оказалось, не в окопах дохнуть и в атаки ходить, а в сорок лет начинать жизнь сначала.
Мальчик не понимал ни смысла сказанного, ни состояния старика, резкими рывками курившего сигарету, но ему до слез было жалко деда.
– Вот подрастешь чуток, – тот справился с волнением, – я тебя в Суворовское училище определю, тогда и доделаешь то, чего мне не дали.
С того времени Сергей все свои мечты связывал только с военной профессией. Он с отличием окончил воздушно-десантное училище, с гордостью надел погоны старшего лейтенанта и приехал в отпуск домой. Дед был уже совсем стар и почти слеп. Он с волнением ощупал погоны внука и, припав к его широкой груди, заплакал от радости.
Через четыре года капитан Боляско во главе роты десантников принял свой первый бой в «зеленке» под Кандагаром. А еще через два – провалявшись полгода в госпитале, он был демобилизован из армии и вместе со вторым орденом Красной Звезды получил удостоверение инвалида второй группы.
Быший майор Боляско, не успевший до ранения жениться, вернулся в старый дедовский дом, где стал жить вместе с матерью и бабушкой. Он никак не мог отвыкнуть от войны и чувствовал себя в родном городе чужаком. Сергей так и не научился спать ночами. Он спал днем, а ночью выходил в город. Мужчина ходил по улицам и никак не мог привыкнуть к тишине спящего города. Ему все время казалось, что сейчас засвистят пули, завоют снаряды, но вокруг была тишина. Страх перед ней Сергей пытался залить водкой.
Однажды утром он пришел домой весь в крови с разбитыми руками и пустыми ножнами из-под кинжала, который неизменно носил на поясе, под курткой. Мать закричала, а бабка кинулась обтирать многочисленные ссадины на руках и лице внука. Тот, придя в себя, нащупал пустые ножны, задумался и сказал:
– Кажется, я все-таки прирезал эту падаль.
– Кого, как?! – Мать всплеснула руками, – они же тебя в тюрьму посадят?!
– Куда? – Сергей поднял голову. Кажется только в этот момент он отрезвел и впервые за три месяца по-настоящему увидел дом, в котором жил, – в тюрьму-то за что?
– Ты же говоришь, что убил человека, – дрожащим голосом произнесла мать.
Он еще раз пощупал ножны, осмотрел разбитые пальцы.
– Афган научил меня точности, – от его застывшего лица повеяло чем-то таким, что обе женщины замерли от ужаса, – промахнуться я не мог. Туда этому гаду и дорога.
– А ты?! – Опять вскрикнула мать.
Бабушка поднялась, подошла к зеркалу, поправила волосы, повязала косынку и направилась к двери.
– Из дома не выходите, дверей никому не открывайте. Я схожу к одному умному человеку, посоветуюсь.
Она вышла из калитки, проехала на автобусе до фабрики, на которой проработала сорок лет и, степенно кивнув секретарше, вошла в кабинет к Чабанову.
– Что случилось, тетя Катя? – Леонид Федорович поднялся из-за стола и пошел навстречу этой немолодой женщине. Много лет назад, когда после техникума он пришел на фабрику, она была его первым наставником. С тех пор оба сохранили уважительное отношение друг к другу.
– Горе у меня, Леня, вот и пришла посоветоваться.
Чабанов усадил ее в кресло, сел рядом, а когда она все рассказала, поднялся:
– Жаль, мальчишку, война его покалечила, тюрьма – добъет. Ты никому ничего не говори и дочери накажи, чтобы все забыла. Отвезу его на свою дачу, а там решим, как твоему внуку помочь. Может, ему с пьяных глаз что и померешилось?
– Не похоже.
Они вышли из ворот фабрики. Чабанов отправил водителя обедать, а сам сел за руль машины. Когда они подъехали к дому, женщина кинулась из автомобиля.