Можайский — 7: Завершение

— За каким, извините, чертом Кальбергу и Молжанинову понадобилось вывозить людей в Италию?

— Вы опять?

— Конечно! Извините, Юрий Михайлович, но отделаться от мысли, что нас водят за нос, я всё-таки не могу!

Можайский встал из кресла и прошелся по номеру. Номер был невелик и поэтому хождения от двери к окну и обратно оказывались… какими-то сумбурными или, во всяком случае, производили впечатление именно сумбура.

— Италия, Италия… — бормотал Можайский, не глядя ни на Гесса, ни на Владимира Львовича.

Гесс, однако, и Владимир Львович напротив — внимательно следили за метавшимся князем и не менее внимательно вслушивались в его слова.

— Италия… почему Италия? Неужели мы и впрямь что-то упускаем из виду? И почему… театр? Что за прихоть такая?

Внезапно князь резко остановился:

— А ведь Кальберг — шпион! — громко сказал он.

— Да, мы это уже знаем.

— Не только диверсант, но и шпион! — настаивал Можайский.

Гесс и Владимир Львович переглянулись. Гесс повторил:

— Да, Юрий Михайлович, мы это знаем!

Можайский встал вплотную к кровати и, глядя на Гесса и Владимира Львовича сверху вниз, сказал уже в третий раз:

— Шпион, господа! Понимаете?

Владимир Львович аккуратно подвинулся на кровати: так, чтобы оказаться чуть дальше от Можайского.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил он.

— А вот что! — по вечно мрачному лицу Можайского неуловимой тенью проскользнуло выражение торжества. По крайней мере — спроси их кто-нибудь об этом, — и Гесс, и Владимир Львович могли бы за это поручиться. — Вот что я хочу сказать: мы действительно упустили очень важный момент. И этот момент — наниматели Кальберга. Мы почему-то решили… ну, хорошо: подспудно думали, что это — англичане. Мы исходили из фактов биографии Кальберга: его участия — но не с той стороны — в сражении при Кушке, его польского национализма, а ведь Польша — ни для кого не секрет — волнуема рукой из-за Ла-Манша… Но так ли это? Действительно ли он — британский агент? Давайте представим, что нет.

— Но чей тогда?

— А вот подумаем… Италия! Почему всё в конце концов сошлось здесь? Почему — я вас спрашиваю, господа — мы с вами прямо сейчас сидим не в Петербурге, не в Лондоне… не в Берлине, наконец? Почему — в Венеции? Что здесь есть такого, что могло бы привлечь шпионов, работавших и в России? Ну-ка?

И снова Гесс и Владимир Львович переглянулись, причем во взгляде Гесса промелькнуло выражение того самого понимания, какое уже однажды появлялось в нем: совсем недавно, в то время, когда он сам размышлял, ожидая вестей от Можайского. Но и в этот раз понимание, на мгновение появившись, от Гесса ускользнуло.

— Юрий Михайлович! — попросил он. — Не томите!

Можайский кивнул:

— Хорошо.

— Вы что-то сообразили? — спросил Владимир Львович.

— Надеюсь, да, — ответил Можайский. — Судите сами. В настоящий момент на континенте имеется союз. И этот союз — между Германией, Австрией и… да, господа: Италией[57]! Союз сильный, направленный, в том числе, и против нашей державы. Но в нем имеется очень слабое звено. Это звено — Италия и есть. Не секрет, что Италия прямо поставила условием своего присоединения отказ от действий против Британии в том случае, если Британия каким-нибудь образом вступит в войну. Италия попросту блокирована английским флотом и — в случае чего — оказывается под таким ударом и в таком месте, против которого и где ни Германия, ни Австро-Венгрия подать ей помощь не в состоянии. В противоположность союзу Тройственному и для противостояния ему, мы — Россия, Англия и Франция — заключили или находимся на стадии подготовки заключения двусторонних договоренностей. С Францией — вы знаете — такой договор у нас уже есть.

— Но…

— Да, Вадим Арнольдович, я помню: еще в Петербурге мы обсуждали Францию, а вы рассказывали нам об отношении к ней Талобелова. Нам казалось естественным клясть французов на все корки. Лично я от своего мнения не отказываюсь и ныне: французы, конечно, нам союзники, но это — своевольные, ветреные и очень слабые союзники. Франция лишь по видимости является великой державой, а на деле она ни технически, ни — и это важнее — морально не подготовлена к сколько-нибудь серьезным противостояниям. Не удивлюсь, если в грядущих событиях именно Франция подбросит нам проблем: то ли предательством, то ли поражениями… неважно[58]. Прямо сейчас нам куда важнее другое: мы были бы непрочь оторвать Италию от Тройственного союза, а немцы и австрийцы, понятно, наоборот — хотели бы Италию удержать. Из сводок и новостей известно, что итальянское правительство колеблется. Даже поговаривают, что оно уже пошло на сепаратное соглашение с той же Францией — воздержаться от участия в войне, если на Францию нападет Германия. Но это, разумеется, только слухи. Однако в каждом слухе имеется и доля правды: иначе устойчивые слухи и не появляются на свет. И вот, господа, что-то мне подсказывает: мы оказались втянутыми — ни много, ни мало! — в борьбу за это королевство!

И снова Гесс и Владимир Львович переглянулись.

— Этим многое можно объяснить. В том числе и то, что нас приняли… гм… с такою прохладцей. Что же до Венеции, то и с этим тогда всё становится ясно: именно в Венеции до сих пор сильная австрийская агентурная сеть!

— Но Молжанинов?

— Не знаю!

Можайский подошел к окну и выглянул на улицу.

По-прежнему шел дождь. По-прежнему было неуютно.

— Не знаю! — повторил Можайский, отворачиваясь от окна. — Однако, светает. Нам пора определиться с дальнейшим.

Гесс и Владимир Львович поднялись с кровати и встали в центре комнаты, ожидая распоряжений. Почему-то оба они решили, что у Можайского уже сформировался план действий. Гесс так и вовсе поверил в это настолько, что его собственная идея, которую он еще четверть часа готов был предложить на общее обсуждение, отступила в его голове на задний план. Хотя и не померкла окончательно.

Можайский удивленно посмотрел на вставших… мы говорим «удивленно», потому что иначе нельзя сказать: на самом-то деле выражение постоянно мрачного лица Можайского ничуть не изменилось, а вечная улыбка никуда не делась из его глаз. И все же, удивление явственно проявилось: в чем-то, что объяснить или описать затруднительно.

— Господа?

Владимир Львович, откинув пиджак, достал из-за ремня внушительных размеров револьвер и, переломив его пополам, проверил содержимое барабана:

— Начинаем? — с лихими искринками во взгляде вопросил он.

Можайский положил руку на руку Владимира Львовича и прикрыл таким образом револьвер:

— Куда вы спешите? Нужно еще подумать!

45.

Все трое сидели теперь за обшарпанным столиком и разглядывали пару карт, а точнее — планов, которые удивительным образом оказались в одном из карманов Можайского. «Наш князь» — как пояснил он сам — прихватил их, зная, что они непременно понадобятся.

План побольше был планом той части Венеции, где находился театр Сан-Галло: за площадью Сан-Марко, Прокурациями и одноименной Прокурациям речушкой. Второй — поменьше — был планом самого театра: небольшого, но с весьма запутанной системой входов, выходов, сообщающихся коридоров и помещений.

— Откуда он у вас? — поинтересовался Гесс.

— Сам не понимаю, — ответил Можайский. — Лежал в ящике стола отведенного мне покоя. Но это удачно вышло!

Гесс с сомнением покосился на Можайского, но промолчал. На душе у Вадима Арнольдовича всё отчетливее становилось хуже, всё яростнее скреблись кошки, всё требовательней заявлял о себе какой-то протест. Но формального повода протестовать не было, и Вадим Арнольдович не давал протесту вырваться наружу. Однако столь — удачно ли? — но точно кстати завалявшийся в ящике план театра насторожил его: уж очень это походило на подсказку. А подсказка в такого рода делах — явный признак засады!

57

57 Юрий Михайлович имеет в виду так называемый Тройственный союз, сложившийся между Германией, Австрией и Италией в 1879-82 годах и просуществовавший вплоть до начала XX века. Этот союз — чрезвычайно агрессивный — стал в итоге ответственным за развязывание Первой мировой войны.

58

58 Разумеется, Можайский в своей оценке ошибся совершенно.