Страница 50 из 56
«Трогай!» — захлопывая дверцу, закричал он, и карета помчалась.
— Лишь через минуту или около того я вдруг сообразил: да куда же мы несемся сломя головы? А мои фотографические принадлежности? Ведь мы ничего не взяли: в такой спешке вылетели из дома! Я схватил барона за рукав и отчаянно дернул: «Стойте, стойте!» — завопил я. — «Прикажите повернуть!»
«Что? Что?» — барон ничего не понял. — «Что случилось?»
— Фотокамера! Мы не взяли фотокамеру!
Барон что было силы хлопнул себя по лбу и страшно выругался. Сразу же после этого он отчаянно замолотил тростью в переднюю стенку: карета сбавила ход и остановилась.
«Назад!» — приказал барон, высунувшись в дверцу.
С трудом развернувшись — мы уже выскочили на Каменноостровский, пришлось то пропускать, то резать встречных, — кучер погнал карету обратно, и вот — спустя недолго — мы с бароном вверх-вниз носились по лестнице, перетаскивая из моего угла в карету потребные для фотографии предметы. Набралось их немало: я точно не знал, в каких условиях будет проходить съемка — никогда не бывал в покойницкой Обуховской больницы — и поэтому решил подстрахо… ваться…
Саевич запнулся: как и все мы, он тоже заразился невольным ужасом перед такими немудреными еще недавно словами, как «страхование» и его производные!
На всех остальных неожиданное употребление житейского термина тоже произвело тягостное впечатление. На мгновение-другое воцарилась тишина.
— Да что мы как бабы, в самом-то деле? — наконец, нарушил тишину Кирилов. — Так и будем бледнеть и мямлить?
— Тьфу! — резюмировал Чулицкий: это «тьфу!», похоже, стало его излюбленным комментарием в сомнительных ситуациях.
— Действительно. — Инихов. — Ну: подстраховались, натащили в карету всякого барахла и…
— Почему это — барахла?! — взвился Саевич, от смущения перейдя к возмущению. — Не барахла, а лучшего в мире оборудования!
— Хорошо-хорошо! — Инихов улыбнулся. — Натащили в карету лучшего в мире оборудования. И?
— Ну… — Саевич, явно не ожидавший такой стремительной сдачи, замялся, будучи вынужденным от обороны или нападения вернуться к упущенной нити повествования. — Ну… — повторил он, — мы снова поехали. Только теперь сидеть в карете было не так вольготно, как прежде: места мои вещи заняли много, в багажник все они не уместились, часть из них пришлось положить в салон…
— Déjà-vu…
— А что делать?
— Есть ведь компактные камеры. Та же Кодак, например…
Саевич воздел руки:
— Вы с ума сошли!
— А в чем проблема?
— Я занимаюсь искусством! Кодакируют[136] пусть профаны!
— Ах, да… конечно. — Инихов опять улыбнулся и, замолчав, окружил себя клубами табачного дыма.
Саевич еще какое-то время смотрел на него с возмущенным[137] потрясением, но, постепенно успокоившись, вернулся к прерванному рассказу.
— До больницы мы доехали без происшествий, хотя временами я думал, что аварии не миновать. Пару раз мы едва не столкнулись с вагонами конной дороги…
Тут я невольно хихикнул, услышав в ответ такой же смешок Любимова, а затем — Ивана Пантелеймоновича, который не только даже усмехнулся, но и зычно добавил:
— Других уважай, но вперед не пускай! Особенно конку: пусть мчится вдогонку[138]!
Тогда заулыбались и другие.
— Вам смешно, — Саевич тоже улыбнулся, — а мне до смеху не было никак. Я опасался, что пострадают кое-какие хрупкие детали моего оборудования. Но, к счастью, этого не произошло. По приезду, барон попросил меня подождать в карете, а сам отправился «на переговоры» — так он сказал. «Вы что же, — спросил я его тогда, — еще ни о чем не договорились?»
«Напротив, — ответил он, — обо всем в целом я, конечно, договорился и препятствий никаких не встретил. Но теперь нужно поставить в известность заведующего: мол, мы уже здесь, так-то и сяк-то… в общем, подождите!»
— Я остался ждать. Отсутствовал барон сравнительно недолго — с четверть часа, возможно, — хотя минуты эти показались мне вечностью. Меня тревожили сомнения: вдруг что-то сорвется и все мои волнения, вся проведенная мною подготовка окажутся напрасными. Однако через, повторю, примерно четверть часа барон вернулся, причем не один, а в сопровождении двух довольно хлипкого вида санитаров — позже выяснилось, что это были временные служащие — и девушки невероятной, неземной красоты…
Акулина Олимпиевна, пронеслось в моей голове, и по лицам других я понял, что и они подумали о ней же.
— …в облачении сестры милосердия.
«Познакомьтесь», — представил нас друг другу барон, а затем — мы с сестрой отошли в сторонку, чтобы она могла без помех ввести меня в курс происходившего — велел санитарам бережно разгрузить карету и отнести оборудование в мертвецкую[139].
— Нужно сказать, что санитары отнеслись к распоряжению прохладно, чтобы не сказать с возмущением. Один из них — совсем уж темный мужик, едва ли не вчера перебравшийся в столицу из глухой деревни — даже не постеснялся выразить свои мысли вслух, назвав нас кощунниками и кровопийцами.
«Креста на вас нет православного!» — заявил он, подхватывая фотокамеру.
«Вот это — верно![140]» — буркнул барон и тут же закричал: «Осторожней, скотина!» — мужик, как будто нарочно, запнулся ногами, закачался и едва не грохнул камеру на мостовую. — «Пришибу!»
— Барон и впрямь замахнулся тростью на мужика, и тот, явственно перепуганный грозным видом и без того атлетически внушительного барона, крепче прижал к себе камеру и уже без пререканий и язвительных замечаний потащил ее в морг. Мы — барон, я и сестра — шли по пятам.
«Ну, — обратился ко мне барон, имея в виду беседу между мною и девушкой, — вы уже поговорили?»
— Да, — ответил я, — поговорили. Насколько я понял, никакая зараза в этот раз нам не угрожает.
«В этот раз — нет», — подтвердил барон.
— Но и тело — не очень перспективное?
«Почему же?»
— Обычный утопленник. Не понимаю, зачем мы так неслись!
Глаза барона засверкали:
«Вы ошибаетесь, Григорий Александрович! Ох, как вы ошибаетесь!»
— Да что же интересного может быть в обычном утопленнике?
«В обычном, — парировал барон, — возможно, и ничего. Но этот — совсем не обычный!»
— Вот как?
«Да! Вы только подумайте: то ли тать ночной, то ли бежавший прелюбодей. Провалился под лед на Крюковом канале, едва не утянув с собой городового. Проплыл подо льдами аж до устья Фонтанки и оказался выброшен на сваи Подзорного острова. А в его одежде, оставшейся, кстати, на Крюковом — молодчика, спасая от обмерзания, донага раздел полицейский… так вот: в его одежде обнаружилась пачка фальшивых облигаций государственного займа!»
— Я вздрогнул и остановился: опять фальшивые бумаги! Признаюсь, история с самим утоплением меня не очень-то и взволновала. Более того: я был глубоко разочарован, так как ждал намного большего. Но бумаги меня буквально ожгли: что же это такое? Фальшивая закладная у Кальберга, фальшивые облигации у неизвестного мне человека… Совпадение? Не многовато ли фальшивок за столь непродолжительный отрезок времени? «Только не говорите, — я пристально посмотрел на барона: он не отвел взгляда, и взгляд этот казался прямым и искренним, — что здесь опять чья-нибудь забота о безопасности. Например, господина Охочинского[141]!
«Помилуйте! — барон всплеснул руками, отчего находившаяся в одной из них трость едва не зашибла какого-то некстати проходившего человека. — Я не имею никакого представления, откуда взялись эти бумаги. И уж тем более не знаю о намерениях Петра Владимировича[142]. Подозреваю, что он тут ни при чем. Наш утопленник, вполне возможно, сам является фальшивомонетчиком!»
136
136 В начале 20-го столетия портативные камеры Кодак получили в России настолько широкое распространение, что от них произошло определение «кодакировать», т. е заниматься любительской фотографией.
137
137 Возмущение Саевича можно понять, представив, например, что современному профессиональному фотографу предложат воспользоваться для сложной съемки камерой дешевого мобильного телефона на пиксель с небольшим.
138
138 О поездке Никиты Аристарховича, поручика Любимова и Ивана Пантелеймоновича в ту же Обуховскую больницу смотри в первой части книги. Там же — о специфической нелюбви Ивана Пантелеймоновича к отбивавшей хлеб у извозчиков конной железной дороге.
139
139 Может показаться странным то, что Кальбергу и Саевичу было позволено заняться фотографией в морге городской больницы. Тем не менее, такие случаи действительно бывали — и не только связанные, например, с полицейской работой, но и частного характера. Кроме того, именно в морге Обуховской больницы бывали интересные случаи: художникам дозволялось делать портреты умерших людей. Самым, возможно, известным из таких портретов является посмертный портрет Есенина, сделанный Мансуровым. (Мансуров Павел Андреевич — 1896–1983 — русский художник-конструктивист, с 1928 года живший во Франции).
140
140 Кальберг, как большинство поляков, был католиком. Какого вероисповедания был Саевич, достоверно установить невозможно. Однако, судя по его также польской или белорусской фамилии, он тоже мог быть католиком, хотя и необязательно.
141
141 Петр Владимирович Охочинский — действительный статский советник, управляющий Государственным комитетом погашения долгов, член Статистического совета, член Императорского русского географического общества, член Правления товарищества «Архангелогородско-Мурманское пароходство».
142
142 Кальберг юлит, имея в виду одну из обязанностей возглавляемого Охочинским комитета — производство тиражей облигаций и поверку купонов, оплаченных кассами министерства финансов. Теоретически, ничто не мешало ему рассказать байку, схожую с той, какую он рассказал о Мусине-Пушкине.