Страница 4 из 56
— Напрасно вы так, Юрий Михайлович! — Григорий Александрович по видимости хотя и обратился к его сиятельству, но на самом деле явно адресовался ко всем нам. — Вы ведь не знаете, сколько я получал. А получал я столько, что этого едва на оплату угла хватало, но чтобы новыми ботинками обзавестись — нет. И новым костюмом…
— А может, вы просто на всякий хлам тратили больше, чем получали?
Саевич слегка покраснел: очевидно, его сиятельство угодил в точку.
— Мои фотографические принадлежности — не хлам! И, к сожалению, далеко не всё можно сделать из подручных материалов. Что-то приходится и покупать. И если выбирать между костюмом и…
— Уж лучше между ботинками и чем-то там еще. — Его сиятельство вновь посмотрел на ноги Григория Александровича. — По крайней мере, могли бы из дому выходить, невзирая на погоду!
— Ну, хватит, Можайский! — оборвал грозивший начаться заново спор Чулицкий. — В конце концов, дай человеку высказаться!
Его сиятельство, пожав плечами, опять демонстративно переключился на бутылку и стакан: делайте, что хотите!
Но Саевич счел нужным пояснить:
— Доход мой, господа, и вправду был настолько маленьким, что сожалеть о его потере не было никакого смысла. Наоборот: отказавшись от суточных дежурств, я выгадал дополнительное время для собственных занятий, и это окупилось вполне. Мои более удачливые коллеги, — тут Григорий Александрович поморщился, — не раз просили меня смастерить им то или иное приспособление. И если раньше я неизменно отказывал, то теперь взялся за их заказы. Много денег это не принесло, обновить гардероб я по-прежнему не мог, но зато у меня появилось больше средств для покупок мне самому необходимых частей. А это, поверьте, куда важнее, чем формальная занятость сторожем сутки из трех.
— Верим, верим, — Чулицкий — очевидно, в пику его сиятельству — был само благодушие, — продолжайте.
Григорий Александрович благодарно кивнул:
— Спасибо.
— Не за что. Итак?
— Октябрь выдался ничуть не лучше, а к дождям добавилось похолодание. Бывало даже так, что ночами подмораживало, и если даже утром не было дождя, выйти из дома я все равно не мог. Во всяком случае, не мог надолго, а ведь прогулки с целью фотографии — не поход в ближайшую булочную. Такие прогулки требуют времени: не час, не два, а многие часы! А если учесть и то, что передвигаюсь я исключительно пешком…
— По Вульфовым и Каменноостровскому конка исправно бегает, — фыркнул, не сдержавшись, его сиятельство: отрешиться-то от рассказа он по виду отрешился, но слушал, получается, исправно. — Трех копеек жалко?
— На три копейки, — парировал Саевич, — я лучше папирос куплю!
Инихов, услышав это, поперхнулся сигарным дымом:
— Голубчик! За три копейки лучше конка!
Саевич дернулся, но от резкого ответа словами воздержался. Сунув руку в карман пиджака, он достал пачку на десять штук, вынул из нее одну — сомнительного, доложу я вам, достоинства — папиросу и, повозившись немного со спичками, закурил. По гостиной пополз отвратительный запах дешевого табака.
Инихов — любитель хороших сигар — жалобно сморщился. Я — растерялся.
Что было делать: запретить Саевичу курить или не обращать внимания? Поколебавшись, я выбрал второе, бросив на Сергея Ильича выразительный взгляд. Сергей Ильич, вполне понимая мои, как хозяина дома, затруднения, мотнул головой, давая понять, что ничего не поделаешь: гостеприимство к уже находящимся у тебя не может быть выборочным!
К счастью, мерзкая папироса была плоха не только по качеству табака, но и качеством его набивки: сгорела она быстро, а с ее кончиной закончились и наши мучения. Саевич бросил картонный мундштук в пепельницу и, довольный своей демонстрацией, улыбнулся:
— Даже такие папиросы, господа, в удовольствие, если приходится выбирать: не курить вообще или курить такие!
Инихов — опасливо: мало ли что? Вдруг фотографу вздумается устроить еще одно представление? — возразил:
— Не могу согласиться. Курите меньше. Но лучше. Одна хорошая папироса вместо двух или трех плохих.
Саевич покачал головой:
— Я и так курю совсем немного. Дальше сокращать просто некуда.
— Гм… — не сразу нашелся с ответом Инихов. — Если не можете не курить, хотя бы перекручивайте эти.
— То есть?
— Просто. Выбивайте их в трубку и добавляйте что-нибудь ароматическое. Разных травок, которые — в сушеном, разумеется, виде — будут хорошо сочетаться и тлеть с табаком, достаточно. И покупать их совсем не обязательно. Можно самому собрать…
Саевич побагровел:
— Издеваетесь?
Инихов, не на шутку испугавшись, что в ход пойдет вторая папироса, поспешил заверить:
— Помилуйте: ни в коем случае! Я совершенно серьезно!
Саевич, недоверчиво:
— Вот как?
— Богом клянусь! Тетушка у меня была — та еще любительница подымить. Набитых гильз, когда она обзавелась своей привычкой, еще не продавали, да ведь и ныне можно покупать отдельно гильзы и табак… Так вот: решила она как-то, что странно получается: в нюхательный табак добавлять приправы можно, а в курительный — нет? И тут же взялась за эксперименты. Поначалу, вы понимаете, она добавляла в разных пропорциях то же, что было принято и в нюхательный табак добавлять: гвоздику, перец, что там еще… Но все выходило не так. Плохо выходило, если честно! Но однажды взгляд тетушки упал на сохшее в кухне целебное разнотравье, и ее осенило: вот оно! И пошло-поехало… С каждым разом получалось всё лучше, и, наконец, она получила ту смесь, которую и курила до конца жизни — царствие ей небесное!
Услышав это «царствие ей небесное», Чулицкий ухмыльнулся. Я, признаюсь, тоже не удержался от улыбки: уж очень смешно получилось! Но Инихов, торопясь отбиться от недовольства Григория Александровича или, по крайней мере, разуверить Григория Александровича в его подозрениях, невольного каламбура не заметил:
— Вот так и вышло, что и сама она курила на удивление ароматные и вкусные смеси, особенно и не тратясь, и соседей к ним приучила. Я ведь тоже поэтому именно сразу от идеи экономить на табаке отказался. Времени собирать траву у меня никогда не было, а вот употреблять плохой табак в голом, если можно так выразиться, виде я уже не мог. К хорошему привыкаешь быстро! А из хорошего — уж так получилось — я предпочел сигары. Но вы, полагаю, можете позволить себе час-другой побродить на природе: со всех точек зрения польза! И фотографией заниматься можно, и трав насобирать. А эти… — Инихов на мгновение запнулся. — Эти бросайте. И неприлично это, и для здоровья нехорошо.
Против ожидания, Саевич задумался, а потом сказал:
— Что-то, Сергей Ильич, в вашем предложении есть. Нужно будет обдумать.
Инихов обрадовался:
— Ну, вот и славно!
Чулицкий:
— А теперь, господа, вернемся к сути!
Можайский:
— Если она имеется, суть эта…
— Можайский!
— Молчу, молчу!
Его сиятельство, поставив бутылку и пустой стакан на пол возле кресла, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Саевич, уже хотевший было снова сцепиться с князем, передумал и, вздохнув — вернувшись, очевидно, мыслями к вещам куда более мрачным, чем плохой табак, — продолжил свое повествование.
— Ближе к середине октября — числа не вспомню, но точно помню, что была пятница — случилось чудо: уже пару дней до того не было дождя, а ночные заморозки выморозили сырость. И хотя утром выйти я не мог — уж больно пальтишко у меня худое, не по холоду в таком прогуливаться, — но в полдень уже бодро вышагивал по улицам, направляясь к Ботаническому саду. Погода, словно дар какой-то, была великолепна: без единой тучки бледно-голубое небо, неяркое, нежаркое, но в полном цвете солнце, ни дуновения ветерка, так что перспектива улиц казалась слегка завуалированной — легкой, почти невидимой дымкой. Именно такие декорации мне и были нужны: я давно хотел поэкспериментировать с цветопередачей, о которой вы, полагаю, слышали.
Мы все усиленно закивали: о возможности делать цветные фотографии поговаривали достаточно давно, а с некоторых пор распространились упорные слухи, будто какой-то немецкий профессор продвинулся в этом деле настолько далеко, что даже сконструировал потребную для этого камеру. Широкой публике камеру пока еще не представили, но член Пятого отдела Императорского Технического Общества, Сергей Михайлович Прокудин-Горский, уверял знакомых, что видел ее лично — в бытность свою в обучении у этого самого профессора[4].
4
4 Вероятно, из патриотических соображений (хотя и довольно странный мотив, учитывая, что подданство профессора само по себе им названо) Никита Аристархович замалчивает имя Адольфа Мите — одного из пионеров цветной фотографии. С.М. Прокудин-Горский (1863–1944) — выдающийся русский изобретатель и фотограф; также — один из пионеров цветной фотографии. В 1905 году запатентовал сенсибилизатор для создания цветных диапозитивов по методу тройной экспозиции. Этот сенсибилизатор долгое время оставался лучшим в мире.