Страница 35 из 56
Чулицкий, повернувшись к его сиятельству:
— Как! И ты?
Кивок:
— Да, Михаил Фролович, и я.
В гостиной стало тихо.
— Минутку, господа! — это уже я. — Кто-нибудь объяснит мне, что происходит?
Можайский подошел ко мне и заговорил тихо, но отчетливо:
— Это случилось больше года назад, в ноябре. Мелкие реки и каналы уже встали — температура воздуха с первых же чисел была отрицательной, вода остыла чрезвычайно быстро, — а на Неве ледяной покров еще только начинал образовываться: пошли шуга, битый лед, появились зажоры[68]. На службу я прибыл рано, еще до света, собираясь чуть позже — часам к девяти утра — отправиться на Офицерскую… нет, не к вам, Михаил Фролович, — сам себя перебил Можайский, заметив, что Чулицкий вытянул шею и тоже внимательно слушал. — Было у меня в ваших краях одно дельце, о котором я предпочту умолчать, тем более что к происшествию с Гольнбеком оно не имело никакого отношения. Так вот. Напротив дома Тупикова — сейчас, вы знаете, он принадлежит Российскому обществу страхова… ния…
Внезапно Можайский начал запинаться.
— …капиталов и доходов.
Честное слово: у меня мурашки по спине побежали! Очевидно, что и на других такое необычное совпадение произвело самое гнетущее впечатление. Чулицкий, только что вытягивавший шею, втянул ее с какой-то — можно было подумать, испуганной — поспешностью. Инихов закусил губу. Монтинин и Любимов схватились за руки, как внезапно оставшиеся в темноте гимназистки. Гесс побледнел. Митрофан Андреевич с шумом втянул ноздрями воздух, после чего вполголоса — и очень грязно — выругался. Даже Иван Пантелеймонович ойкнул:
— И тут страховщики, ядрена вошь!
Только Саевич остался постоянен в своем нетерпении. Взмахнув руками — как будто отметая несвоевременные охи, — он потребовал, чтобы Можайский не отвлекался. Но было поздно: трудно было не отвлечься на страшное предчувствие!
Инихов и Чулицкий, ни на кого не обращая внимания, затараторили о чем-то друг с другом. По их взволнованным лицам можно было понять, что внезапное открытие натолкнуло их на какие-то мысли относительно так и оставшегося нераскрытым убийства. Но самое поразительное заключалось в том, что все мы — даже я, так еще и не узнавший ничего о происшествии с неизвестным мне Гольнбеком — поняли: между нынешним делом и тем, уже относительно давнишним, существует непосредственная связь.
Итак, к десяткам уже имевшихся у нас покойников добавился еще один.
Чулицкий (сбросив с себя руку вцепившегося в пуговицу его мундира Инихова и вновь повернувшись к Можайскому):
— Ну?
Можайский (формально адресуясь уже не только ко мне, но и ко всем, а потому чуть громче):
— Я думаю ровно о том же!
— Саевич! — голос Чулицкого был грозен. — Немедленно говорите!
Фотограф заговорил тут же — понятно, похоже, для всех, но только не для меня:
— Я не знал, что это — Гольнбек. Когда барон пришел за мной, чтобы отвезти в покойницкую, я и думать не думал, что объектом одного из наших первых экспериментов станет офицер. Во-первых, утопленник был совершенно голым: нам с бароном пришлось самостоятельно облачать его в подходившие случаю одежды. Во-вторых, тело находилось в Обуховской больнице. Будь оно в Военно-медицинской академии или хотя бы в полицейском доме, еще могли бы возникнуть какие-то вопросы, но что же необычного могло быть в больничном покойнике?
— Да ведь у него голова была проломлена! — закричал Чулицкий. — Где вы видели больничные трупы с проломленной головой?!
— Ничего подобного! — мгновенно огрызнулся Саевич. — Голова у него была целехонькой!
Чулицкий растерялся:
— Как — целехонькой?
— А вот так!
— Но… — Чулицкий повернулся к его сиятельству. — Тогда это не Гольнбек!
Можайский ответил решительно и просто:
— Гольнбек.
— Да как же так? Я ведь сам осматривал тело!
— Нет. Ты, Михаил Фролович, осматривал тело тут же, на месте, у Подзорного острова. А потом положился на заключение прозектора. Но вышло так, что оно, заключение это, оказалось ложным: вскрытие и вообще исследование проводил не Моисеев, а его тогдашний беспутный помощник.
— Что?!
— А вот то! — Можайский энергично кивнул. — Я разговаривал позже с Александром Ивановичем[69], и он во всем признался.
Чулицкий на мгновение опешил, но тут же спохватился:
— Да что за ерунда! Своим-то собственным глазам я доверяю! А видел я проломленную голову!
Можайский — успокаивающе — обхватил Чулицкого за рукав:
— Нет, Михаил Фролович. Нет. Ты видел тело, избитое и порезанное льдом и шугой. Ты видел голову с многочисленными ранами: обильное кровотечение из них, прекратившееся сразу же, как только сердце перестало биться, заледенело кровавой массой. Ты и лица-то толком рассмотреть не мог, пока его не окатили водой из ведра и не отерли тряпкой. Что уж говорить о голове вообще! То, что ты принял за сломанные кости черепа, оказалось не более чем — только не вздумай падать — гребнем для волос.
Не знаю, было ли нужно такое предупреждение Чулицкому — начальник Сыскной полиции хотя и онемел в потрясении, но на ногах удержался, — а вот мне оно не только было необходимо, но и оказалось не слишком своевременным. К стыду моему, должен признаться: в глазах у меня потемнело, ноги стали ватными, и я осел на пол, ухватившись руками за ножку стола.
В следующее мгновение Можайский оказался на корточках подле меня и, не стесняясь, влепил мне пару пощечин:
— Эй, Никита! Какого черта?
— Водки! — прошептал я, делая титаническое усилие, чтобы не отключиться.
— Да ты весь зеленый!
Можайский повернул лицо куда-то в сторону и вверх, протянув затем и руку. В поле моего зрения появились ботинки Кирилова. Еще через секунду Можайский сунул мне под нос стакан: в нос шибануло спиртом. Надо же: а раньше я как-то и не замечал, что водка настолько сильно воняет!
— Пей.
Я принял стакан и — честное слово! — задыхаясь, выпил. В желудке стало тепло. Затянувшийся в нем минуту назад неприятный узел почти рассосался. В руках и ногах появилась чарующая легкость. Взгляд прояснился.
— Еще папиросу, будь добр…
Услышав это, Можайский ухмыльнулся:
— Раз уж вернулась наглость, жить будешь! — хлопнул меня по плечу, поднялся и отошел.
Я тоже поднялся:
— Прошу меня извинить, господа, сам не понимаю, что со мной приключилось. Обычно я не настолько впечатлителен!
Вообще, не склонные в обычных обстоятельствах к слезливости и снисходительности суровые мужи, собравшиеся в моей гостиной, на этот раз повели себя на удивление деликатно: закивали головами, замахали руками… мол, пустяки, с кем не бывает? И это, признаюсь, меня бесконечно тронуло. Возможно, дело тут было в моей собственной репутации человека решительного, многое повидавшего и тоже — как и сами суровые мужи — не склонного ни к слезливости, ни к падению в чувственные обмороки на паркет собственной гостиной. И если так, то налицо был один их тех случаев, когда репутация оберегает от насмешек. Но, возможно, причина крылась в ином, а именно: и сами собравшиеся у меня люди пребывали в немалой растерянности от свалившихся на них невероятных известий и потому-то не были склонны к суждениям строгим и с обвинительным уклоном.
Как бы там ни было, но было вот так: моя внезапная слабость ничуть не повредила мне, и когда я, окончательно собравшись с силами, потребовал объяснений, не стала поводом от меня отмахнуться.
— Значит, так, господа, — потребовал я, задымив папиросой. — Немедленно введите меня в курс происходящего. Что это за Гольнбек, что с ним случилось, причем тут фальшивые бумаги, шутка, проломленная или целая голова, покойницкая Обуховской больницы, эксперименты Саевича и участие во всем этом пресловутого Кальберга? И как могло получиться, что я вообще ничего об этом не знаю? В столице не бывает таких преступлений, о которых мне ничего не известно! Я ведь не совсем обычный репортер, не забыли? Я не из Ведомостей[70] разживаюсь информацией!
68
68 Вот современное определение «невских зажоров» от Комитета по природопользованию Петербурга: невские зажоры представляют собой плотные скопления мелкобитого кристаллического льда и шуги, стесняющие живое сечение русла иногда на 70–80 % и приводящие к подпору (подъему уровня воды), снижению пропускной способности русла либо отверстий водопропускного сооружения и возможному затоплению прибрежных участков реки.
69
69 Можайский имеет в виду тогдашнего прозектора (патологоанатома) Обуховской больницы, статского советника, доктора медицины Александра Ивановича Моисеева.
70
70 Никита Аристархович имеет в виду Ведомости Санкт-Петербургского Градоначальства и Столичной полиции — ежедневную газету, принадлежавшую столичному градоначальству. Помимо прочего, в этой газете печаталась полицейская хроника происшествий. Разумеется, хроника полной не была и не охватывала все даже самые значительные происшествия, не говоря уже о многочисленной «мелочевке». Говоря, что черпает информацию не из Ведомостей, Никита Аристархович прямо намекает на собственные источники в полиции. Да хоть на того же князя Можайского, который, как помнит читатель, охотно делился с репортером информацией по собственному участку.