Ому

Приписав такое необъяснимое невнимание со стороны берегового начальства проискам Уилсона, Джермин в полном бешенстве решил войти в гавань на свой страх и риск, полагаясь исключительно на те сведения, что сохранились у него в памяти после посещения Таити много лет назад.

Такое решение было характерно для нашего старшего помощника. Вход в бухту Папеэте считается опасным даже при наличии опытного лоцмана. Образованная крутым изгибом берега, эта бухта со стороны моря защищена коралловым рифом, о который с огромной силой разбиваются буруны. Отгораживая бухту, коралловый барьер тянется дальше к мысу Венеры [52]в округе Матаваи, лежащему в восьми или десяти милях оттуда. Там тоже существует проход; войдя в него, суда по спокойному глубокому каналу между рифом и берегом попадают в гавань. Впрочем, капитаны обычно предпочитают подветренный проход, так как за рифом ветер чрезвычайно изменчив. Этот последний вход представляет собой просвет между рифами как раз напротив бухты и деревни Папеэте. Он очень узок; из-за переменных ветров, течений и подводных скал суда то и дело цепляются килем за коралловое дно.

Но старшего помощника ничто не могло устрашить. Итак, поставив имевшихся в его распоряжении людей у брасов, он вскочил на фальшборт и, велев всем быть начеку, приказал положить руль на ветер. Через несколько мгновений мы уже шли в сторону берега. Так как приближался полдень, то ветер вскоре стих, и к тому времени, когда «Джулия» очутилась среди бурунов, она едва слушалась руля. Но мы плавно скользили вперед, искусно избегая смутно зеленевших препятствий, тут и там возникавших на нашем пути. Время от времени Джермин, сохраняя полнейшее спокойствие, всматривался в воду, затем оглядывался по сторонам и не говорил ни слова. Так, медленно подвигаясь вперед, мы через несколько минут миновали все опасности и очутились в спокойном внутреннем водоеме. Это было наивысшее достижение в навигационном искусстве, какое когда-либо продемонстрировал перед нами старший помощник.

Мы шли по направлению к фрегату и торговым судам, как вдруг из-за них показалась пирога и стала приближаться к нам. В ней находились мальчик и старик — и тот и другой островитяне; первый почти голый, второй в старом морском сюртуке. Оба гребли изо всех сил; время от времени старик выхватывал весло из воды и слегка ударял им своего спутника по голове, после чего оба с новыми силами принимались за дело. Как только пирога подошла достаточно близко, старикан, вскочив на ноги и размахивая веслом, принялся выделывать самые странные прыжки, все время что-то тараторя. Вначале мы ничего не могли понять, но затем кое-как разобрали следующее:

— А! Вы пеми, а! вы пришел! Для чего вы пришел? Вы платить штраф, что пришел без лоцман. Я говорю, вы слышит? Я говорю, вы ита маитаи (плохие). Вы слышит? Вы не лоцман. Да, черт вас возьми, вы вовсе не лоцман; черт вас задери, вы слышит?

Эта тирада, ясно показывавшая, что куда бы ни гнул старый язычник-мошенник, он говорил вполне серьезно, вызвала на «Джулии» взрыв смеха. Тогда старик, по-видимому, окончательно вышел из себя, и мальчик, который озирался по сторонам, держа весло над водой, получил здоровенный удар по голове, заставивший его в мгновение ока приняться за работу и подгрести почти вплотную. Когда теперь оратор снова заговорил, выяснилось, что его пылкая речь была адресована старшему помощнику, все еще стоявшему на виду на фальшборте.

Однако Джермину было не до шуток, а потому, выругавшись по-матросски, он велел старику убираться. Тогда тот пришел в настоящее бешенство и осыпал нас такими проклятиями и руганью, каких мне не приходилось слышать ни от одного цивилизованного существа.

— Вы саббе [53]меня? — кричал он. — Вы знаете меня, а? Так вот, мой — Джим, мой — лоцман… Лоцман давно-давно.

— А, — воскликнул Джермин, очень удивленный, как и все мы, — а, так ты лоцман, ты, старый язычник? Почему ты раньше не явился?

— Ах! мой саббе, мой знать, вы пирати (пираты)… Мой видит вас давно, но мой не пришел… Я саббе вас… Вы ита маитаи нуи (самые плохие).

— Отгребай к черту, — заорал Джермин в бешенстве. — Убирайся! Или я запущу в тебя гарпуном!

Однако Джим, вместо того чтобы повиноваться приказу, схватил весло, подогнал пирогу к самому трапу и в два прыжка очутился на палубе. Надвинув засаленный шелковый платок еще ниже на лоб и резким жестом оправив на себе сюртук, он решительно подошел к старшему помощнику и в еще более цветистом стиле, чем прежде, дал ему понять, что перед ним находится сам грозный «Джим», что судно, пока якорь не брошен, находится в его распоряжении и что ему хотелось бы услышать, какие у кого имеются возражения против этого.

Поскольку теперь не оставалось почти никакого сомнения, что островитянин был именно тем, за кого он себя выдавал, «Джулия», наконец, капитулировала.

Итак, почтенный джентльмен приступил к исполнению своих обязанностей и повел нас к якорной стоянке; прыгая среди недгедсов, он покрикивал: «К ветру! К ветру! Отводи! Отводи», — и требовал, чтобы штурвальный каждый раз почтительно докладывал об исполнении. К этому времени судно уже почти не слушалось руля, однако норовистый старичок своими приказаниями создавал не меньшую суматоху, чем тропический шквал на борту «Летучего Голландца».

Оказалось, что Джим служит портовым лоцманом; эта должность, надо сказать, приносила немалый доход и была, во всяком случае в его глазах, чрезвычайно важной. [54]Поэтому наш бесцеремонный вход в бухту Джим рассматривал, как страшное оскорбление, умалявшее к тому же и его достоинство, и прибыльность его профессии.

В старике было что-то от колдуна. Он заключил соглашение со стихиями, и некоторые явления природы служили специально ему на пользу. Необыкновенно ясная погода с хорошим ровным ветром — несомненный признак приближения какого-нибудь «купца»; если из бухты видны фонтаны, пускаемые китом, то это означает, что вот-вот появится китобойное судно; а гром и молния, бывающие здесь так редко, служат бесспорным доказательством того, что на подходе какой-то военный корабль.

Короче говоря, лоцман Джим в своем роде замечательная личность, и все, кому пришлось побывать на Таити, слышали о нем немало забавных историй.

Глава 27

Общий вид Папеэте. Нас отправляют на фрегат

Деревня Папеэте показалась всем нам очень приветливой. Расположенные полукругом по берегу бухты изящные дома вождей и иностранцев придают поселению характерное для тропиков очарование, которое еще больше усиливают покачивающиеся тут и там пальмы и темно-зеленые рощи хлебных деревьев на заднем плане. Убогие хижины простолюдинов не видны, и ничто не портит впечатления.

Вокруг всей бухты тянется широкая полоса ровного берега, покрытого галькой и обломками кораллов. Это самая оживленная улица деревни; на нее выходят наиболее красивые дома; высота прилива здесь настолько незначительна, [55]что он не причиняет никаких неудобств.

По одну сторону бухты находится резиденция Причарда — огромное великолепное здание; зеленая лужайка спускается к морю, а на крыше развевается английский флаг. На противоположной стороне трехцветный и полосатый со звездами флаги отмечают резиденции других консулов.

Особую живописность придавал бухте в это время остов большого старого судна, выброшенный на берег в дальнем конце гавани; его корма низко сидела в воде, а нос лежал на суше. С того места, где мы стали на якорь, казалось, что деревья, росшие позади, смыкали свои покрытые листвой ветви прямо над его бушпритом, который торчал почти отвесно вверх.

Это был американский китобоец, очень ветхий. Однажды в море он дал течь и на всех парусах поспешил к Таити, чтобы там починиться, но оказался совершенно непригодным к дальнейшему плаванию; поэтому китовой жир выгрузили и отправили на родину на другом судне, и разоруженный корпус продали за бесценок.