Ому

Тут старший помощник бросил на Затычку убийственный взгляд; Затычка что-то пробормотал, вперил взор в настил палубы и умолк.

Купор, всегда державшийся самоуверенно и похвалявшийся своим бесстрашием, теперь явно струсил.

— Итак, с этим делом все ясно, — поспешно воскликнул Уилсон. — Я вижу, вы против него ничего не имеете.

Несколько человек, казалось, готовы были на это многое возразить, но, обескураженные поведением купора, сдержались, и консул продолжал:

— У вас на судне хватает еды? Пусть отвечает тот, кто говорил раньше.

— Что до этого, я не знаю, — произнес Затычка, имевший очень смущенный вид; он попытался было скрыться за других, но его снова вытолкнули вперед. — Солонина, к примеру, могла бы быть повкусней.

— Я не об этом спрашиваю, — заорал консул, очень быстро смелея. — Отвечай на мои вопросы, как я их задаю, а не то я найду способ расправиться с тобой.

На этот раз он зашел слишком далеко. Возмущение, в которое привела матросов трусость купора, теперь прорвалось. Один из них — молодой американец, известный у нас под именем Салем, [49]— растолкав других, выскочил вперед, ударил Затычку так, что тот кубарем отлетел под ноги консулу, и, размахивая в воздухе выхваченным из-за пояса ножом, выпалил.

— Я тот паренек, который может ответить на ваши вопросы. Спросите-ка меня о чем-нибудь, консулишка.

Но «консулишка» в данный момент больше вопросов не имел.

Обеспокоенный появлением на сцене ножа Салема и поразительным результатом полученного Затычкой удара, он юркнул в каюту и некоторое время не показывался.

Впрочем, после того как помощник капитана заверил, что все успокоилось, Уилсон выглянул, если и не испуганный, то весьма взволнованный, но, очевидно, решившийся проявить всю необходимую в таком деле свирепость. Он угрожающим голосом призвал матросов к порядку и повторил вопрос, достаточно ли еды на судне. Теперь заговорили разом все, и на него обрушился настоящий ураган криков, пересыпанных градом ругани.

— Это еще что такое? Вы что это, а? — воскликнул консул, воспользовавшись первой секундой затишья. — Кто разрешил вам говорить всем вместе? Эй, вы, там с ножом, смотрите не выколите кому-нибудь глаз, слышите, сэр? Вы, кажется, хотели многое сказать — пожалуйста, отвечайте: кто вы такой, где вы нанялись на судно?

— Я всего лишь ничтожный береговой трепач, [50]— ответил Салем, с пиратским видом выступая вперед и уставившись на Уилсона. — И если вам желательно знать, я нанялся на судно на Островах месяца четыре назад.

— Всего четыре месяца назад? И вы решаетесь говорить за тех, кто проделал на судне все плавание, — и консул изо всех сил попытался изобразить негодование, но это ему не удалось. — Я больше ничего не желаю слышать от вас, сэр. Где этот почтенный седовласый человек, купор? Он один будет отвечать на мои вопросы.

— Никаких почтенных седовласых людей на борту нет, — возразил Салем, — мы все шайка мятежников и пиратов!

Все это время старший помощник хранил молчание. Уилсон, совершенно растерявшись и не зная, что предпринять, взял его под руку и отвел на другую сторону палубы. После короткого совещания он вернулся к люку и резко обратился к матросам, словно ничего не произошло.

— По причинам, всем вам, ребята, известным, это судно перешло в мое ведение. Так как капитан Гай пока что остается на берегу, до его выздоровления командиром у вас будет старший помощник мистер Джермин. Я не вижу никаких оснований, почему бы судну не возобновить немедленно свое плавание, тем более что я намерен прислать вам еще двух гарпунщиков и достаточно здоровых матросов, чтобы вы могли управиться с тремя вельботами. Что до больных, то ни вас, ни меня они не касаются; о них позаботится доктор Джонсон. Но об этом я уже говорил. Как только все будет налажено — через день или, самое большее, два — вы выйдете в море для трехмесячного плавания, а затем вернетесь сюда за своим капитаном. Будем надеяться, что я услышу о вас хорошие отзывы, когда вы снова пристанете к здешним берегам. Пока что вы по-прежнему должны держаться в море, не входя в гавань. Как только смогу, я пришлю вам свежую провизию. Вот все, больше разговаривать не о чем; расходитесь по своим местам.

И, не добавив ни слова, Уилсон повернулся, собираясь спуститься в каюту. Но едва он умолк, как разъяренные матросы окружили его со всех сторон, бешено жестикулируя и требуя, чтобы он их выслушал. Все наперебой доказывали незаконность того, что он предполагал сделать, настаивали на необходимости ввести «Джулию» в гавань и под конец без обиняков дали понять, что в море на ней они не выйдут.

Среди всех этих мятежных криков встревоженный консул стоял, вцепившись в поручни трапа. Он заранее разработал свою тактику, обсудив ее, конечно, на берегу с капитаном. Теперь, поспешно направляясь в каюту, он лишь повторял:

— Расходитесь, ребята; я все вам сказал. Надо было раньше говорить — теперь я уже принял решение. Расходитесь, говорю вам, мне больше не о чем разговаривать с вами. — И, нырнув в люк, он скрылся.

Возмущенные до крайности матросы собрались было последовать за ним вниз, но тут их внимание отвлекла группа, как раз в это мгновение принявшаяся за трусливого Затычку. Под град колотушек предателя потащили в кубрик, и там… рассказывать о дальнейшем я воздержусь.

Глава 22

Отбытие консула

Пока происходили описанные выше сцены, доктор Джонсон занимался осмотром больных; оказалось, что все они, за исключением двух, должны были остаться на судне. Очевидно, он получил от Уилсона недвусмысленные указания. Позванный в каюту одним из последних, когда собрание на шканцах уже разошлось, я вернулся на палубу совершенно взбешенный. Мою хромоту, которая, по правде говоря, сильно уменьшилась, Джонсон признал в значительной мере притворной, и я попал в список тех, кто станет пригодным к любой работе по прошествии нескольких дней. Это было уже чересчур. Что касается доктора Долговязого Духа, то береговой врач не только не проявил к нему никакого профессионального сочувствия, но даже держал себя с ним весьма сухо. Поэтому оба мы склонялись теперь к объединению, до известного предела, с матросами для совместной борьбы.

Здесь я должен объяснить свое поведение. Мы хотели лишь одного — чтобы «Джулия» стала на якорь в тихой пристани, в бухте Папеэте; конечно, мы льстили себя надеждой, что, добившись этого, мы впоследствии так или иначе сумеем мирно освободиться. Кроме открытого мятежа, достигнуть этого можно было лишь одним способом: побудить матросов не выполнять никаких работ, за исключением тех, какие потребуются для ввода судна в гавань. Единственная трудность заключалась в том, чтобы удерживать команду в нужных границах. Вынужденный обстоятельствами примкнуть, хотя и соблюдая осторожность, к такой отчаянной компании и ввязаться в предприятие, последствия которого с трудом поддавались учету, я пошел на это не без опасений. Но ни о каком нейтралитете не могло быть и речи, так же как и о безоговорочном подчинении.

Придя на бак, мы с доктором застали матросов в гораздо большем возбуждении, чем когда-либо прежде. Восстановив некоторое спокойствие, мы снова стали настаивать на нашем плане отказываться, не вступая в пререкания, от выполнения каких бы то ни было обязанностей и выжидать последствий. Сначала почти никто не хотел и слышать об этом; под конец, однако, наши доводы убедили многих. Некоторые продолжали упорствовать, но даже и те, кто соглашался с нами, не во всем слушались нас.

Когда Уилсон вышел на палубу, чтобы спуститься в шлюпку, его обступили со всех сторон, и несколько мгновений мне казалось, что судно будет захвачено у него на глазах.

— Мне нечего вам больше сказать, ребята; мои распоряжения сделаны. Расходитесь по местам. Я не потерплю дерзости. — И, весь дрожа, Уилсон быстро перемахнул через борт, провожаемый градом проклятий.

Вскоре после его отъезда старший помощник приказал коку и юнге сесть на весла в его шлюпку и, сказав, что направляется проведать капитана, оставил нас, как и раньше, на попечение Бембо.