Незаконнорожденная

Однако стоило ей войти, он встрепенулся, словно зверь, которого застигли спящим вдали от берлоги. Сквозь щелочки полуприкрытых глаз он смотрел, как она замедлила шаг, запнулась, потом упала к его ногам, потому что едва держалась на своих. Он услышал, как она рыдает, как взывает к его милосердию, как молит о пощаде за свои проступки. Он почувствовал ее ужас и самоуничижение, вкусил сладость торжества, учуял жертвенный дым искупительного всесожжения ее души, которая поджаривалась на алтаре его гнева.

И остался весьма доволен всем виденным.

— Так что ты говоришь? — спросил он с новообретенной алчной радостью, так, словно не своей рукой послал ее сегодня на смерть.

— Ты мой повелитель, — рыдала она, — мой глава, мой властелин, мой единственный после Бога якорь и краеугольный камень моей веры — о большем я не прошу!

Старое подозрение мелькнуло в болезненных провалах его глаз.

— Нет, нет, клянусь Святой Марией! — взревел он. — Ты в своей гордыне возомнила себя доктором богословия, Кэт. Ты желала перечить, спорить, навязывать свою волю тому, кто поставлен над тобой Богом!

— Государь, государь, — шептала она сквозь слезы, — зная, сколь вы мудры, сколь учены, сколь сведущи в божественных материях, я хотела лишь развеселить Ваше Величество и отвлечь от телесных мук, обсуждая с вами слово Божие!

Слабая усмешка тронула уголки его губ:

— Даже так?

— Чтобы из ваших царственных уст услышать, в чем состоит истинное учение!

Это козырная карта — льстить его тщеславию, его вере в свою ученость, — я сама посоветовала ей это по дороге сюда. Сейчас, глядя издалека, как мои чары работают, словно по волшебству, я дивилась, откуда мне стало известно, что говорить.

— И даже так, милая? — мягко спросил король.

Екатерина кивнула. Он усадил ее рядом с собой на согретую солнцем скамью и грубо утер ей слезы.

— Довольно! Я не люблю, когда ты плачешь. Значит, мы были правы, когда наряжали ее и мазали белилами. Я знала: король не потерпит рядом с собой женщину, пусть даже страдающую, если она — не воплощенное совершенство. Он уже развеселился:

— Ну же, поцелуй меня, милая, ведь теперь, клянусь, мы снова станем лучшими друзьями.

Сгрудясь за садовой стеной, мы рыдали от восторга, ужас перед тем, что могло случиться, придавал особую силу теперешнему нашему робкому ликованию. И вот, пока мы смотрели и гадали, когда нам приблизиться, кто, как бы вы думали, проник мимо нас в этой райский сад? Разумеется, великий змей, сам Ризли.

Впрочем, он недаром считался главным политиком при короле. С первого взгляда он понял, что игра проиграна. Вид королевы, укрывшейся с королем в розовой куще, королевской четы, сидящей в полном согласии, словно прародители Адам и Ева в раю, показал лорду-канцлеру, что судьба обратилась против него. Сейчас этот человек походил на канатного плясуна, который силится удержать равновесие.

Однако Генрих не дал плясуну времени.

— Глядите, милорд! — взревел он. — Вы хотели, чтобы я прогнал эту королеву — это воплощение женственности, эту жену, которая не чает иной радости, помимо меня, — и предал ее огню…

— Государь… — начал лорд-канцлер.

— Объяснитесь, Ризли, или, клянусь Богом… Любая женщина воспользовалась бы случаем добить врага, но Екатерина не сводила глаз с короля, словно спасенная от бойни корова, и молчала.

— Скотина!.. Дурак!.. Мерзавец'.. Клянусь Божьим телом, кровью и костями!.. — Ругательства сыпались, как снаряды, угрозы и проклятия изливались на голову Ризли, словно расплавленный свинец. Екатерина, эта святая, молитвенно сложила руки и вступилась за негодяя, чем еще подхлестнула королевский гнев.

— Бедняжка! — проревел он. — Ты не знаешь, как мало он заслуживает твоей доброты, — ибо, клянусь, милая, он был тебе жестоким клеветником, смертельным недоброжелателем!

Даже и сейчас Ризли не моргнул глазом. Напротив, он оставался странно невозмутимым под этим обстрелом, а под конец даже улыбнулся.

— Ну?! — завопил король.

Ризли развел руками и пожал плечами.

— Государь, — начал этот подколодный змей вкрадчиво, словно первый из ползучих гадов, сам дьявол, — я несказанно рад, что лорд Норфолк и его сын Серрей так ошиблись в Ее милостивом Величестве, нашей королеве…

Не с этой ли минуты он был обречен, хотя тогда мне и было еще невдомек? Я думала, что вижу игру лорда-канцлера насквозь — он хочет отвести от себя королевский гнев и свалить вину на других, словно нашкодивший мальчишка. Предвидела ли я остальное? Или только ощущала, как петлю на горле, сжимающуюся, чтобы удушить и радость, и жизнь?

Я видела, что творится, но не предвидела роковых последствий. Тогда мне довольно было знать, что моя любимая королева спасена. В тот день великой опасности для нее на волоске висело все, ради чего мы жили, на что надеялись, во что верили. Как только миновал кризис и болезнь отступила, все вздохнули свободнее и жизнь вошла в свою колею.

В тот год выдалось на редкость хорошее лето. В начале июля поля вызвездились цветущей земляникой, в королевских виноградниках в Ричмонде наливались сочные гроздья, персики и вишни в Гринвиче обещали богатый урожай. Двор переезжал, охотнее из-за хорошей погоды, чаще из-за жары, поскольку большие дворцы, где теснились придворные, их соколы и кони, слуги и служанки, летом надо было «проветривать», как мы это тогда называли, значительно чаще, нежели зимой.

Ибо за весенними цветочками шли «летние ягодки»: оспа и чума, непонятная испарина, опухание и смерть. Тростниковые подстилки в залах, усеянные человеческими и собачьими испражнениями, воняли так мерзко, что противно было есть и даже находиться в помещении. То лорд свалится с кровавым поносом, то слугу отошлют из-за сыпи на лице, придворные при всякой встрече приветственно взмахивают аромагическими шариками и держат их у носа на ходу. Потом наступало время снова сниматься с места и вверять себя и свой скарб превратностям дороги. Ибо лето способствует стремлению к перемене мест, и потому случались частые переезды от двора к двору.

А вместе со двором передвигались и все шахматные фигуры — король и королева, офицеры, кони и пешки. И жизнь текла как бы по-прежнему. Но это только снаружи. Изнутри, за тонким покровом учтивости, выжидали своего часа Сеймуры и Паджеты. А глядя на них, затаил дыхание и весь наш шахматный мирок.

И я тоже, потому что если период испытаний чему меня и научил, так это следовать Гриндалову правилу: «смотри и жди». Каждый день я боролась с тем, что узнала от Робина, и каждую ночь, прежде чем уснуть, подолгу терзалась неутолимой болью.

И как я жила день ото дня, так, похоже, жил и весь двор. «Чего они ждут?» — робко спрашивала я у Кэт, Отцу стало заметно лучше благодаря ежедневным и еженощным заботам королевы: и впрямь, она, словно служанка, спала теперь на низенькой кровати в королевской гардеробной, чтобы всегда быть рядом. Его по-прежнему носили в огромном кресле, которое он шутливо называл «телегой». Впрочем, кресло это уже меня не страшило, все свыклись с ним и даже воспринимали его как еще один знак его необычности и мощи — ведь подобного не было ни у одного другого монарха. Однако по углам по-прежнему собирались кучки, перешептывались, смотрели и ждали — казалось, шушукается и вслушивается сам дворец.

Но что мне было до них? От рассвета и до заката, как ни изнуряла я себя занятиями, охотой и пешими прогулками (даже Кэт ворчала, что я, мол, себя не жалею), в действительности я мечтала лишь об одном — хоть краешком глаза увидеть моего любезного лорда Серрея.

Моя любовь была тогда смиренна и ничего не просила, только видеть его. Воистину, это была любовь, которую заповедал нам Господь, — любовь, которая долго терпит, не завидует, не превозносится, не ищет сил своих… не раздражается, всякую веру приемлет!

Первый и последний раз в жизни снизошла на меня подобная благодать.

И чем ближе к краю пропасти он гарцевал, тем сильнее хорошел день ото дня. Я видела его по утрам, когда он шел сквозь рассветную дымку на конюшни или на теннисный корт, где они с друзьями Уайетом и Пикерингом играли порой по несколько часов кряду. Эта же троица с другими приятелями веселилась и по ночам, и я, лежа без сна, слышала, как они шумят, возвращаясь с первыми петухами. На следующий день Кэт с пеной у рта пересказывала их ночные похождения: «Наехали в город, миледи, заперли констеблей в караульне и загнали приставов в конуры с объедками и собачьим дерьмом! Потом сели в лодки и катались по реке, горланили песни и орали во всю глотку, перебудили своим кошачьим концертом весь город и забрасывали гулящих девок, промышляющих на южном берегу, птичьим пометом!» Я и жаждала, и боялась этих рассказов (гулящие девки? что общего у моего лорда с этими заразными потаскушками?), а больше всего страшилась, что вся эта шумная гульба — не более чем прикрытие для темных замыслов моего лорда, для его притязаний на трон.