Девственница

— Королева! Пошлите за милордом! Доктора! Господи, пощади ее!

Смертельный ужас объял всех и каждого. Через неделю после того, как захворала королева, болезнь охватила весь дом. Первыми слегли полдюжины слуг, трое из которых вскоре изошли смертным потом, отправляясь на встречу с Создателем. Мой лорд распустил всю прислугу из тех, что еще не разбежалась, и оставил лишь нескольких человек, чтобы носить воду, готовить еду и разводить огонь. Мы все сидели по своим углам, стараясь жить так, будто смерть не стучалась в нашу дверь.

И все мы страдали, каждый по-своему. Кэт, Ричард, Чертей и старый Фрэнсис твердо смотрели в лицо смерти, бросая ей вызов. Парри сделалась мрачной, в ней еще четче проступили валийские черты; она сидела в углу, что-то бурча, все время говорила о талисманах, амулетах, акульих зубах, семенных железах куницы и кроличьих лапках, и ничего из этого, кроме лапок, нельзя было достать в Глостершире в самый разгар зимы.

Из всех моих людей Гриндал переживал сильнее всех, его богатое воображение рисовало ему возможную близкую смерть. Высокий и тощий, он еще больше высох, его бледное лицо еще больше осунулось от поста и молитвы. К нашим с ним совместным занятиям он подходил с удвоенным рвением. Однажды после полудня, спустя примерно неделю после начала болезни королевы, он отложил Платона и попросил у меня разрешения удалиться и начать с начала завтра.

— Мой неверный разум отказывается служить мне сегодня. Я прошу, ваше высочество, меня извинить.

— Тогда до завтра, мой добрый наставник. Честно говоря, в тот год я с радостью оставляла занятия, чтобы на свободе мечтать и думать о нем…

Вот так наши мечты тянут соки из нашей реальной жизни. Я не видела, как мой дорогой Гриндал ушел, сказала только пару коротких слов на прощание. Солнце завтрашнего дня, о котором он говорил, еще не взошло, а рука, постучавшаяся на рассвете в мою дверь, была не рукою Гриндала, а моего лорда, который снизошел ко мне как, ангел в своей мужественной красе, но в лице его читалось слово «смерть», и тьма была в его глазах, и вид его бледен.

— Оставьте нас!

Никто не посмел ослушаться его резкой команды. Он оторвал меня от утреннего туалета, мои неприбранные волосы рассыпались по плечам ночной сорочки. От него пахло смертью; я знала, что он принес ужасные известия.

Почему мы остались одни? Мне нужна была Кэт, я…

— Мужайтесь, мадам.

Я вцепилась руками в край стола. Он был напряжен, как натянутая тетива; я тоже дрожала. Голос его дрогнул:

— Миледи, если бы я мог избавить вас от этой печали…

Я едва могла прошептать:

— Сэр, это королева?

В его глазах блеснула тревога.

— Королева? Нет, Боже сохрани. Ваш наставник, Гриндал, слег вчера вечером и больше уже не вставал. Его тело упокоилось здесь, его душу принял Господь.

Сердце мое переполнилось горем. Слезы застилали глаза, я не могла говорить. Я не видела ничего, пока не почувствовала его рядом с собой и не услышала запах мускуса. Его камзол коснулся моего лица. Одна сильная рука поддерживала меня за талию, другая обхватила за плечи, поддерживая голову. Его пальцы гладили мои волосы, лоб, заплаканные глаза.

Он взял меня за подбородок и поднял мою голову вверх. Сквозь слезы я увидела, как лицо, которое я любила, склоняется к моему, и, чувствуя одновременно и горечь и упоение, я уступила.

Глава 5

Так мы стали любовниками. В тот день кончилось мое девичество. Нет, он не похитил мое сокровище, ни в коем случае: еще ни один мужчина не был осмотрительнее, ни один адмирал не маневрировал искуснее. Но когда его пальцы ласкали мою шею, погружались в корсаж, касались моих грудей, а я учащенно дышала, повиснув на его руке, задыхалась от его близости, тонула в его долгих поцелуях, тогда я утратила свою душевную чистоту и познала себя как женщину.

Был какой-то стих о любви:

«Я замерзаю, я горю, я гибну на вершине страсти…»

Не могу вспомнить дальше.

Но мороз и жар я помню до сих пор, как будто это было вчера, и, к своей сладкой погибели, я чувствую их до сих пор. Он был первый, кто разбудил мое тело для этих упоительных восторгов, и именно за это, за его черную душу я отдала ему свою девичью любовь…

А как же Екатерина? Что было с ней, пока мы играли в наши игры? Она не была больна, не лежала при смерти. Ее недуг был из тех, что приключается со всеми женщинами, которые делят ложе с мужчинами!

Кранмер, добрый архиепископ, оказался пророком: сбылись слова, сказанные им, когда она выходила замуж за моего отца. «Чтобы понести, ей нужна любовь молодого мужчины», — сказал он тогда и оказался прав. Спустя неделю после своего первого обморка мадам королева по утрам вставала вся зеленая и призывала в свои покои повитух — предсказывать по синеве ее грудей. Но и без всяких предсказаний вскоре стало очевидно, что она понесла.

Ее радость была столь пронзительна, что я не могла смотреть на нее без злости. Не то чтобы я завидовала ей — ее большому телу, никогда не отличавшемуся стройностью и гибкостью, а теперь раздавшемуся, громоздкому и неуклюжему, ее серой коже и редеющим волосам — ребенок отнимал ее лучшие достоинства. Но, несмотря на это, она преобразилась, как святая, и вся светилась внутренним светом.

А что, если именно в этом причина того, что он оставил ее постель и стал искать моего общества? Он поступал так не из одного только распутства, ведь я была еще девственна, а вокруг любого двора вертится множество шлюх. Наверное, ему хотелось иметь возле себя хоть одну женщину, в душе которой он царствовал бы безраздельно, чье сердце бы начинало учащенно биться при его приближении, которая дни и ночи напролет думала бы о нем, и только о нем, в то время как мысли Екатерины день ото дня все больше занимали ее дитя и ее Бог.

А я? Как я могла обманывать ее?

А как я могла не обманывать?

Потому как моя душа больше мне не принадлежала. Чары, которыми опутал меня мой лорд, заставляли мои губы отвечать ему «да», хотя рассудок говорил «нет». В блестящем зеркале его серебряных речей я по-новому увидела свое отражение: губы — кораллы, волосы — золотые нити, глаза — даже не звезды, а целые созвездия. С его умением покорять женские сердца (а это было основным его талантом) он быстро нашел мое самое слабое место и превозносил мой ум до тех пор, пока не размягчил его и не подчинил своей воле.

Я же была счастлива как никогда.

Ибо он кормил меня страхом, приправив его вожделением и непреодолимым влечением под соусом хитроумных интриг — это дивное кушанье, пища королей! Потом я наелась ее в избытке, и вкус ее потерял свою остроту. Но тогда я впервые ее пробовала, пировала, объедалась — кому после этого захочется позолоченных павлинов, раскрашенных поросят и дроздов в тесте?

Он кормил меня не одними только любовными признаниями, он говорил о науке управления государством, льстя моему разуму и здравому смыслу. Тогда я заметила зависть, что росла в его сердце по мере того, как его брат, лорд-протектор забирал все больше и больше власти.

— Что вы думаете, принцесса, об этой войне с шотландцами, которую затевает мой брат? — говорил он сердито, барабаня пальцами по эфесу шпаги. — Ваш батюшка был умнее, когда договорился, что они отдадут свою королеву Марию, которая тогда была еще ребенком, замуж за вашего брата. Теперь мой брат так их торопит, что они скорей согласятся на свадьбу с самим дьяволом, чем с нашим королем!

— Вы собираетесь на войну? — спросила я встревоженно.

— Не бойтесь! — сердито засмеялся он. — Мой дорогой братец не выпустит меня из дому!

— Значит, он любит вас и боится вас потерять.

Еще один злобный смешок.

— Мой братец? Можете не сомневаться, мой братец готов заботиться о ком угодно, только не обо мне. Он правит королем, он правит, как король, — какое ему дело до остальных?

В другой раз, поздно вечером, когда огни в доме едва теплились и все, кроме нас двоих, уже легли, он, уже не таясь, выплеснул передо мной то, что мучило его больше всего: