Страница 13 из 54
Утром я поспешил уйти из пещеры и скрыться за ближайшей скалой для того, чтобы прочесть унесенную мною глиняную табличку. Она несколько стерлась и лишь с большим трудом поддавалась расшифровке. Видно было, что ее писал человек, плохо владевший искусством письма, и я с большим напряжением разобрал кривые разбегающиеся строки. В них говорилось:
«Мои глаза видели семьдесят урожаев. Великий арийский бог Вотан дал мне долгую жизнь, я своей рукой отрубил головы восьми врагам и вот уже тридцать урожаев держу в руках великий золотой знак свастики. Я, вождь вождей арийцев, Адольвин, дал своему племени новый закон, который гласит, что только тот, кого я назначу своим наследником, должен уметь писать; всякий же остальной, кто заставит заговорить песок, кору деревьев или камни, изобразив на них хотя бы одну букву, будет беспощадно наказан: ему будет отрублена правая рука, и он будет обеспложен. Мой наследник, в свою очередь, научит писать своего преемника, и так будет продолжаться вечно во славу великих арийских богов.
Я, вождь вождей Адольвин, указал нашему племени священную скалу, с которой голос крови велит сбрасывать самцов и самок, непригодных для дела очищения расы, а также бесплодных рабов, не могущих работать. Ни один вождь, однако, не может быть сброшен со скалы и должен умереть своей смертью. Имя мое останется сохраненным для будущих времен, Хайль!»
Прочитанное вызвало у меня ряд новых мыслей. В первую очередь я понял, почему даже среди вождей не было ни одного, владевшего искусством письма. Очевидно, один из преемников Адольвина, умевший писать, был убит другими вождями до того, как успел научить этому искусству своего наследника; закон же, запрещавший «заставлять говорить песок, камни и кору деревьев», оставался в силе. Далее, я только теперь сообразил, что значит эта сакраментальная формула в отношении песка, коры и камней. По–видимому, дощечка, которую я прочитал только что, была составлена лет сто–сто пятьдесят тому назад.
Меня удивило, что я до сих пор ничего не слыхал о скале, с которой сбрасывают всех старых и больных, исключая вождей. Я решил попытаться выяснить, где находится эта пресловутая скала. Кстати, я вспомнил, что прообраз этой скалы существовал у античных народов. Убедившись, что я извлек из таблички все, что можно было разобрать, я бросил ее в трещину в скале.
В течение нескольких дней мои мысли были поглощены историей острова Арии, и я благодаря этому несколько отвлекся от угнетавших меня мыслей. Как–то раз, вернувшись после экспедиции, в которой, кроме меня, участвовал Кор, я натолкнулся у входа в нашу пещеру на Зигфрида. К моему величайшему удивлению, он приветствовал меня поднятием руки и восклицанием «хайль».
Я был настолько поражен, что не знал, что ответить. Тогда старик, ударив меня по плечу, сказал:
— Помнишь, я тебе недавно говорил, что ты мне не раб, а друг. Теперь я тебе скажу, что ты мне не друг, а брат. Сейчас мы обменяемся кровью.
Не успел я опомниться, как Зигфрид поцарапал себе свастикой руку выше локтя, а затем тем же концом оцарапал мою руку; потом он приложил палец к выступившей у него на руке капле крови, затем тронул пальцем мою царапину.
Откровенно говоря, эта трогательная процедура привела меня в большое смущение, так как я давно уже заметил, что у очень многих арийцев были язвы и прыщи; у некоторых же из них были провалившиеся носы. Я подумал, что обмен кровью может мне дорого обойтись. У нас подобные болезни совершенно исчезли, но я знал, что в прежнюю эпоху они часто являлись причиной вырождения.
Зигфрид заметил мое замешательство, и лицо его приняло обычное злобное выражение. Я поспешил поблагодарить его, но потом, при первой возможности, я прижег свою царапину раскаленным камнем очага.
Когда наша беседа возобновилась, я спросил Зигфрида, где находится священная скала. Он бросил на меня подозрительный взгляд и спросил, кто мне о ней сказал. Я ответил, что заставил заговорить камни, бывшие в храме. Зигфрид испуганно оглянулся и зашипел:
— Замолчи! Ты, кажется, стал Альфредом.
Я сначала не понял, в чем дело, но потом вспомнил, что на острове «Альфредами» называют безумных. Мое заявление действительно было неосторожным, и я мог за него поплатиться, если бы нас кто–нибудь услышал. Убедившись, что вблизи нас никого не было, Зигфрид сказал мне:
— Священной скалы ты не увидишь, так как кто на нее взойдет, тот больше не возвращается. Только арийские вожди, да и то не все, могут это безнаказанно сделать.
— Расскажи мне об этой скале, — попросил я.
— Тут нечего и рассказывать. Когда младшие вожди замечают, что самка уже два года не рожала, или что самец перестал быть производителем, они передают их брату Герману, тот отводит их на скалу, а потом сбрасывает вниз в море. Чтобы они случайно не выплыли, им связывают руки и ноги.
— С больными и старыми рабами вы поступаете так же? — спросил я.
— Нет, не всегда. Обычно мы бесплодных рабов со скалы не сбрасываем, это делалось раньше. Теперь же, если кто–либо из них больше не может работать, его отдают псам Валькирий: те ведь другого мяса, кроме человеческого, не едят.
Я вздрогнул от этих слов и вспомнил Рудольфа, тащившего свору этих страшных животных, так подходящих к этому отвратительному острову. Пересилив себя, я спросил, сколько тут псов всего?
— Теперь их осталось только десять; прежде было двадцать пять, но недавно пятнадцать издохло, так как среди них появилась какая–то болезнь: они перестали пить воду, из пасти у них текла пена, и они кусали друг друга, а потом издыхали. Тот вождь, который до Рудольфа был «другом псов», тоже сделался Альфредом, он искусал двух вождей, сам же потом бросился со скалы. Так как эти двое вождей начали кусаться, то мы их сбросили в море. Все это произошло потому, что Валькирии были нами недовольны. Мы по глупости давно не давали им испытуемых, мясо же бесплодных рабов, как ты понимаешь, невкусно и плохо пахнет. Мы тогда бросили псам Валькирий двух испытуемых, и, действительно, Валькирии успокоились, а псы перестали болеть.
— Скажи, брат Зигфрид, — спросил я, — а тебе не бывает жаль людей?
Зигфрид сначала не понял моего вопроса, но потом захохотал и сказал мне:
— Чужеземец, мне бывает жаль только одного человека.
— Кого?
— Себя. Мне поэтому очень не хочется отправиться в Валгаллу, и лучше будет, если я пошлю туда Германа и его людей, а сам за них буду молиться на нашем острове.
— А ты веришь в Валгаллу? — спросил я.
Зигфрид сморщился:
— Я думаю, что мне выгоднее верить в Валгаллу; если она есть, то все арийские вожди, а следовательно и я, там будем; а если нет, тогда никто не будет, и я ничего на этом деле не потеряю. В случае же, если я не буду верить, а она все–таки существует, то я могу остаться ни с чем.
— А скажи мне, брат Зигфрид, был ли ты когда–нибудь к кому–нибудь привязан?
Старик явно не понял меня.
— Ну, хотя бы к тем женщинам, которых ты брал в пещеру?
— Я не помню ни одной из них.
— А к детям, которые от них рождались?
— Ты говоришь об испытуемых, так я их всех терпеть не могу.
— Почему?
— Из них выходят младшие вожди, а те потом часто убивают старых вождей.
Все мои попытки найти в этом человеке хотя бы намек на любовь, сострадание, сочувствие оказались тщетными.
Кончился наш разговор тем, что Зигфрид в свою очередь обратился ко мне:
— Все ли твои братья задают такие глупые вопросы? Вы, видно, действительно грязные метисы.
Вслед за этим Зигфрид вытащил из своей кладовой кусок копченого мяса и несколько лепешек, дал часть мне и даже предложил выпить из тыквы несколько глотков его любимого напитка. Я из вежливости проглотил эту жидкость, но почувствовал приближение рвоты. Старик, видя выражение отвращения на моем лице, вырвал тыкву и плюнул мне на ногу. Такой плевок означает выражение презрения. У арийцев существовало еще одно выражение высшего презрения, но я не решалось описывать этот весьма неэстетический способ.