Беллона

— Два корабля! Хорошо, клянусь Богом; наш Бог милостив! — кричала я от радости, а Роберт тихо радовался рядом.

Однако наши тревожные взгляды говорили:

«Два? Всего-то? Что значит два из трехсот?»

Кажется, я не ела и не спала — а кто в Англии ел или спал? Дни и ночи превратились в бесконечную ходьбу взад-вперед, перемежаемую редкими периодами лихорадочного забытья, вызванного телесным изнеможением.

А там, в разыгравшемся сером море, меж бурных валов, не зная ни дней, ни ночей, под проливным дождем, под обезумевшими ветрами в Ла-Манше двигалось адское воинство испанцев, а вокруг, словно терьеры, мельтешили английские суденышки, наскакивали, кусали, выводили из себя слепых испанских медведей.

— Какие новости, Роберт?

— Как только что-нибудь сообщат. Ваше Величество, вы узнаете первой.

— Который день? Я, кажется, сбилась со счета.

— Шестые сутки битвы, госпожа.

— И завтра…

Роберт кивнул. Господи, он с каждым днем делается все бледнее!

— Говорите, не молчите! — чуть не заплакала я. Однако я знала и без слов. Что толку говорить?

Завтра они должны были войти в Кале.

Конечно, мы помнили о брандерах[17], мы думали о них с самого начала. Не кто-нибудь, а сам Уолсингем был в это время в Дувре, распоряжался тоннами дегтя, просмоленными шлюпками, истинным огневым воинством, которое удовлетворило бы и саламандру. Но то ли Филипповы молитвы, то ли круглосуточное завывание трех тысяч ручных монахов во дворце-соборе притупили Божий слух, сделали его нечутким к добрым протестантским молитвам. Так или иначе. Он направил ветер нам в лоб, и Уолсингемовы плавучие трутницы оказались запертыми в Дувре.

И вот великий испанский флот мирно покачивался на якорях вблизи Кале, а наши дозорные тщетно высматривали огнедышащую подмогу. Однако они были не из тех, кто кусает локти и опускает руки. Говард кликнул на флагман всех командиров и капитанов. И на военном совете они приняли судьбоносное решение, и скрепили его рукопожатием, и поклялись великой клятвой рискнуть судьбой Англии в одном решительном броске.

Слава Богу, меня с ними не было! Всемогущий в Своей великой мудрости закрыл мне глаза, заткнул уши — в этом я уверена! Я никогда не согласилась бы с этим решением, не приняла бы эту жертву — я, которая стольким пожертвовала, столько отдала самого дорогого, ради того же самого дела, ради Англии, всегда ради этой нашей Англии…

Говорят, Дрейк вздохнул, прикрыл свои голубые-преголубые глаза, потом открыл их и объявил: «Я отдаю „Томаса“. Хоукинс рыдал в голос, когда сквозь слезы проговорил: „От меня пусть будет «Ястреб“. Тогда слово взял Фробишер, за ним остальные, и вскоре все десять были обречены. Десять лучших, быстрейших английских кораблей, добровольно отданные теми, кто любил их и кто ими владел, стали брандерами, чтобы выкурить беса испанской Армады.

Итак, вместо старых развалюх, корабельных остовов, которым уже не ходить под парусами, не держать строй, а только дрейфовать по воле ветра и волн, — эскадра адских брандеров, направленная в сердце испанцам. Они шли во всей красе, с них не сняли мачт и парусов, как с обычных брандеров, — не жалкие просмоленные лодчонки, но четырехмачтовые красавицы шхуны; под всеми парусами, выдраенными втугую, неслись они к стоящей на якорях Армаде, как мечта моряка о собственной смерти.

И мнилось, то погребальный флот великого норвежского воителя из дней героев и саг в клубах дыма мчит на Валгаллу могучего конунга и его дружину, ибо они шли безупречным строем и так ровно держали курс, что испанцы не верили — они без команды. И они врезались в самую сердцевину испанского флота, неся с собой пламень и серу, ужас и смерть.

— Ну, сударь, какие новости?

Дозорный стоял передо мной — лицо в крови, разбито при падении во время бешеной скачки.

— Ваше Величество, Господь взял-таки нашу сторону. Он топчет наших врагов, попирает их Своею пятой! — Гонец рыдал от обуревающих его противоречивых чувств, смеси горя и яростного ликования. — Сам Господь умеряет их гордость Своими бурями, поражает ядрами, они обрубают якоря и в панике топят друг друга… О, Господи, слышали бы вы их крики, когда мы осыпаем их зажигательными снарядами, льем на них расплавленный свинец, рубим их на куски, — мы видели, как у одного галиона из подветренных шпигатов сочилась кровь, столько убитых истекали на палубе кровью, море почернело, словно вино, на милю вокруг…

Победа или смерть…

Смерть или победа…

Даже Роберт немного порозовел:

— От лорда-адмирала. Ваше Величество, — что до битвы, все пока хорошо.

Я вырвала пергамент, сощурилась, как Горгона, на разбегающиеся слова:

«Ваше Величество, Королева! Ваш слуга приветствует Вас! Этой ночью Ваши командующие, возглавляемые вице-адмиралом Дрейком, который теперь воистину огнедышащий дракон, изрыгающий пламя и ярость, распаляемые праведным гневом, послали брандеры на врага, стоящего на якоре возле Кале, испанцы разбиты и бегут. И хотя Ваши командиры до сих пор оплакивают свои корабли, они смеются от радости и торжества, и таков наш день.

Теперь, благодарение Богу, мы рассеяли врагов, и они бегут с попутным ветром. Иные повреждены, команда затыкает пробоины телами убитых — мы не спеша захватываем одно судно за другим. Вблизи Кале, где была назначена встреча с герцогом Пармским, нам пришли на помощь голландские боевые корабли, дабы этой встречи не допустить.

По три, по пять, а то и по шесть-семь вражеские корабли покидают Ла-Манш. Наши преследователи видят повсюду бочки и тюки, дохлых лошадей и мулов, даже корабельных кошек, которых команда покидала за борт, стремясь облегчить корабли для бегства. Посреди этой неразберихи мы заметили флагманский галеас и загнали на мели вблизи Дувра — теперь зловещему полумесяцу уже не выстроиться.

Последних беглецов видели вблизи Ярмутского рейда под всеми парусами, они направляются в Северное море. Мы будем преследовать безжалостно, пусть даже придется гнать их вокруг Шотландии и снова в море…

Вашего Величества преданнейший ликующий родич и слуга, лорд-адмирал лорд Чарльз Говард Эффингем».

Они рассеялись.

Высокие корабли побеждены. Армада развеяна и бежит от Божьего гнева.

В трепещущем предутреннем свете мы смотрели друг на друга, мои лорды и я, не смея даже ликовать в эту бесценную минуту победы. Из Дувра прискакал Рели — синие глаза потускнели от усталости, рот мрачно сжат.

— Битва не выиграна! Она просто переместилась в Ярмут, где испанцы могут перестроиться и вернуться, чтобы высадиться на южном берегу…

Берли кивнул:

— Они и сейчас могут попытаться войти из моря в Темзу и напасть на Лондон, выполняя приказ короля, который велел им победить или умереть. А герцог Пармский со своим воинством по-прежнему в Кале…

— Лорд Лестер!

Мы и не слышали, как церемониймейстер торопливо постучал, прежде чем открыть дверь, увидели только самого Робина, когда он вошел, срывая с головы шляпу. При виде него сердце у меня мучительно встрепенулось, потом упало. Он был весь зеленый от усталости, его перекошенная улыбка без слов говорила: случилось что-то ужасное.

— Да, наземная оборона. — Он набрал в грудь воздуха, его печальные глаза отыскали мои. — Дурные вести. Ваше Величество, я решил сообщить их сам. Герцог Пармский несмотря ни на что намерен доставить из Кале войска. Наши корабли преследуют Армаду, Ла-Манш открыт. Враг не встретит сопротивления — мы беззащитны.

Глава 11

Беззащитны…

Я собрала остатки мужества:

— Едем к войскам!

А что еще оставалось?

— Робин, возвращайтесь моим лордом-наместником к нашим войскам, ободрите их от моего имени. Скажите, я прибуду в Тилбери и проведу смотр для поднятия боевого духа.

17

Брандер — судно, нагруженное горючими или взрывчатыми веществами, которое поджигали и пускали но ветру или течению на неприятельские корабли.