Беллона

Взор испытует чистоту сердец,

Рука сердца светлейшие пленяет…

— Довольно! — оборвала я, награждая его самым нелюбезным взглядом. Эти строки я уже выучила наизусть и ни в какой критике не нуждалась, коль скоро мне самой нравится — а мне нравилось, особенно заключительное:

Небесная с небес небесною хранима властью,

О, дай тебе служить хоть бессловесной страстью.

Да! В эти новые трудные времена мне нужны были новые служители! Нидерланды стенали под свирепым испанским гнетом, и в роковой час миру явился муж.

Муж Судьбы: Вильгельм Молчаливый звали его. «Человек столь непреклонный, мадам, что скорее откроет шлюзы и затопит страну, нежели отдаст ее на попрание пестрым испанским каблукам! — восхищался Берли. — Ему нужна помощь: мы малы, но Штаты, как они себя называют, еще меньше… Впрочем…»

Вы уже знаете, что я отвечала, что я твердила своим лордам, так что уже и преданнейших тошнило от вечного припева…

Деньги! Деньги! Деньги!

Где люди и деньги?

Не хватает!

Всегда не хватает людей и денег!

Но мы должны отвратить сонмища мидян[13] от наших врат! Если позволить Испании безнаказанно свирепствовать в Нидерландах, то близок и наш час.

— Благодарение Богу, у вас надежный флот, мадам, — мрачно промолвил Рели, теребя бородку. Твердый, синий, требовательный взгляд. — Но нужно строить еще корабли…

— Будет война, мадам, — сказал Робин, устало потирая лоб. — Нужно создавать армию.

Деньги, Боже мой!

Amor et pecunia… любовь и деньги…

«Любовь спит с деньгами», — сказал Марциал, и сказал верно — где одни, там и другая, водой не разольешь. Рели завоевал мою любовь, когда на деньги, дар любви, построил не городской дом для себя, а морской дворец, не модную одежду завел, а вооруженную четырехмачтовую шхуну. Он назвал ее «Ковчег Рели», а потом, в час моей нужды, подарил мне — поистине королевский дар — и дал новое имя «Ковчег королевы».

Робин отбивался другим оружием, словами, как Рели, но не своими: он нанял актеров, назвал их «труппой лорда Лестера» и велел разыгрывать всякие милые пустячки и дурачества, чтобы хоть ненадолго отвлечь меня от бремени растущих забот.

И за это я его снова полюбила.

А Рели, любила я его, спросите?

Конечно, он мне нравился. Пусть ему не было тридцати, а я содрогалась под тяжестью полустолетия — что с того? Пусть он обхаживал меня за деньги, а не только за красивые глаза — что с того? Все такие!

Даже Робин? Если честно?

Даже он.

А мой Уолтер, моя живая вода, моя aqua vitae?

Гладкие щеки и кудрявая бородка, твердые руки, заливистый смех, неутомимые ноги.

И ничего общего с моим отцом!

Однако государственные заботы подтачивали мои силы. А покуда я просиживала за полночь со стариками и писарями, юные играли и плясали, как им и надлежит.

Как-то этим летом я поздно вышла в присутствие.

— Пусть веселятся! — велела я лорду-гофмейстеру, занимая место на возвышении. Виолы вздохнули, лютни заплакали, танцы возобновились. Послышался девичий смех, блеснул голубой с золотом наряд, тоненькая стройная фигура вступила в круг. Золотые волосы, черные глаза, смелый взгляд — Пенелопа Девере, одна из дочерей графа Эссекса, погибшего за меня в Ирландии. В брачной поре, подумала я тогда — теперь, судя по ее виду, в пору плакать! Ее брат, молодой Эссекс, на попечении Берли — а кто отвечает за сестер?

— Где граф Хантингдон?

— Здесь, ваша милость!

— Хантингдон, старый друг!

Улыбка верного и скромного служаки. Я указала на Девере:

— Ваша воспитанница до сих пор не замужем. Кто-нибудь просил ее руки?

Он с печальной усмешкой кивнул в дальний конец зала. Там в углу щуплый одинокий юноша в глубокой задумчивости следил за кружащимися в ярком свете парами.

— Сэр Филипп Сидни пылко ухаживает за ней и воспевает в стихах. Но она над ним смеется.

Да, конечно… маленький, бледный, весь рябой… хуже того, лишен единственного, что сполна возместило бы любые недостатки.

— У него нет денег!

Хантингдон вздохнул:

— Истинная правда, мадам. Также ее домогается лорд Рич…

— Богатый лорд Рич?

Он хмыкнул:

— Очень богатый лорд Рич.

Я призадумалась. Рич. Да, я его знаю — сын, нет, конечно, внук того Рича, что в моем беспомощном девичестве всячески помогал ненавистному Паджету в стремлении меня уничтожить и собственными голыми руками пытал Анну Эскью. Нынешний лорд в этом неповинен, но рассудил заблага жить потихоньку, не высовываться, приберегать денежки.

— Подходящая пара. Она его любит?

Хантингдон чуть вздохнул:

— Увы, нет.

— Неважно. — Я приняла решение. — Так и будет. Рич ее получит. А я подумаю о младшей.

Я действительно собиралась о ней позаботиться. Но если я думала пристроить этих своевольных девиц и ради блага Филиппа спасти его от старшей, как же я просчиталась! Сидни все так же как по бессердечной Пенелопе, она оказалась недостойной женою Ричу, Доротея сбежала с каким-то глупым рыцарем, а тут еще дочь Уолсингема вбила себе в голову, что выйдет за Сидни или умрет.

— Хватит! — кричала я. — Этого не будет.

Но Уолсингем ради любимой дочки был согласен на все — не могла же я запретить отцу пристроить дитя. Я вообще была не в лучшем расположении духа: как раз обнаружилось, что лорд Оксфорд, лучший мой танцор, нарушил брачные клятвы, изменил жене, дочери моего доброго Берли, с молоденькой девочкой, только что из пеленок! Хуже того, любовницей была Анна Вавасур, одна из моих фрейлин, то есть я за нее отвечала, а ублюдочек был уже на подходе. Кузен и покровитель Вавасур вызвал Оксфорда на дуэль, они дрались, все их приближенные тоже, несколько человек были убиты…

— Проклятие! — гремела я в ярости. — Всех в Тауэр!

Ужели весь мир помешался, кроме меня?

Как я благодарила Бога за моего Рели, он хранил верность, он не смотрел на этих шлюшек, вся его любовь, до последней капли, принадлежала мне одной.

Ну и пусть весь мир смеется в кулак, что, мол, старуха увлеклась молодым красавчиком, — возле этого светлого костра я грелась в сгущающейся тьме.

Ирландия снова восстала — Ирландия! Всегда Ирландия! — и с Рели пришлось расстаться, послать его с армией прикрыть, как он выразился, «нашу заднюю дверь». А Испания ломилась в переднюю: опять, как в те времена, когда грозил брак Норфолка и Марии, свечи у нас выгорали до повечников; только теперь нам грозили легионы у самых врат. Но им еще предстояло пересечь светлое кольцо воды, наш ров, канал, первую, последнюю и лучшую нашу оборону.

— В каком состоянии флот? Нужно провести опись! Кому бы это поручить?

Берли поклонился:

— С вашего дозволения, мадам, у меня есть тот, кто вам нужен. Мой сын Роберт оставил университет и жаждет вам послужить. Не угодно ли испытать его на этом поприще? Ручаюсь, он будет верным слугой, — но об этом лишь вам судить.

Я распрямила ноющую шею и уставилась на Берли. Роберт? Горбатый калека у меня на службе? Я с изумлением наблюдала, какой гордостью озарилось лицо Берли. Поистине, поразительна отцовская любовь! Но, рассуждала я, если Берли без колебаний ставит на сына свою репутацию, наверное, юноша того стоит. Я потрепала старика по руке.

— Пусть придет ко мне — немедленно!

Немедленно?

Нет, ему пришлось прийти гораздо быстрее!

Пока мы с Берли сидели в печальных сгущающихся сумерках, мне почудилось, что мое ухо уловило… кажется, я услышала…

Звук, от которого у меня давно уже сжималось сердце, топот копыт, возвещающий прибытие дурного вестника.

— Принц Оранский мертв, пал от руки убийцы, католического наемника, подосланного королем Филиппом!

13

Мидяне — в ветхозаветные времена соседний с персами народ, искусные и жестокие воители.