Страница 32 из 63
Между шторами оставалась небольшая щель, через которую я хорошо видел небольшую пещеру, видимо, склеп. В самом его центре горело белесое пламя без всякого дыма. Слева находилось каменное ложе, а рядом — каменная скамья около трех футов вышиной; на ложе, очевидно, покоилось прикрытое белым саваном тело. Такое же ложе, застланное вышитым покрывалом, было и справа. Над огнем склонялась высокая женщина: она стояла боком ко мне и лицом к мертвому телу, на ней была темная мантия, похожая на одеяние монахини. Женщина, не отрываясь, смотрела на мигающее пламя. Пока я раздумывал, что мне делать, резким судорожным движением, в котором чувствовалась энергия отчаяния, она поднялась на ноги и сбросила темную мантию.
Это была Она!
Одета она была в уже знакомое мне облегающее белое платье с низким вырезом на груди и перехваченное варварской двуглавой змеей, и, как тогда, ее волнистые черные волосы тяжелыми локонами ниспадали ей на спину. Но как только я взглянул на ее лицо, я уже не мог оторвать глаз, охваченный не столько восхищением, сколько мистическим ужасом. Конечно же, оно было неотразимо красиво, но не в моих силах описать, какое отчаяние, какая слепая страсть и мстительная злоба таилась в ее трепещущих чертах и какая страшная мука выражалась во взгляде поднятых глаз.
Мгновение она стояла неподвижно, затем воздела руки высоко над головой, и белое платье соскользнуло с ее плеч, обнажив всю верхнюю часть ее ослепительно прекрасного тела, вплоть до золотого пояса. Пальцы ее вдруг сжались в кулаки, лицо затопила ужасающая злость.
Что будет, если она заметит меня? При этой мысли я почувствовал тошнотворный страх, обмирание. Но даже если бы мне угрожала неминуемая смерть, я бы не ушел оттуда: так сильно я был зачарован. Опасность, тем не менее, была велика. Стоит ей заметить меня между шторами, услышать какой-нибудь шорох, чихание, я уже не говорю о том, что о моем присутствии ей может подсказать некое волшебное наитие, — и последует мгновенное возмездие.
Она опустила сжатые кулачки, прижала их к бокам, затем вновь подняла над головой, и, клянусь честью, белесое пламя взвилось чуть не до потолка, озарив яростным призрачным отблеском и самое Ее, и неподвижное тело под саваном, и мельчайшие детали барельефов на стенах.
Она опять опустила белые, цвета слоновой кости руки и произнесла, вернее прошипела по-арабски:
— Будь она проклята! На веки веков!
В ее голосе звучала такая лютая ненависть, что кровь, казалось, свернулась в моих жилах, сердце замерло.
Руки опустились — и пламя мгновенно поникло. Поднялись — и к потолку протянулся широкий язык огня. Руки снова упали.
— Будь проклята память о ней, будь проклята память о египтянке.
Опять поднялись — и опять опустились.
— Будь проклята дщерь Нила за красоту ее совратительную!
— Будь проклята за то, что ее волшебство восторжествовало надо мной!
— Будь проклята за то, что встала между мной и возлюбленным моим!
И вновь пламя съежилось и поникло.
Она закрыла глаза руками и заговорила уже не шепотом, а громко, во весь голос:
— Но что проку в этих запоздалых проклятьях? Она победила меня — и ушла навсегда!
И тут же, с еще большим неистовством, она возобновила проклятья:
— Будь она проклята, где бы ни была! Пусть мои проклятья настигнут ее, где бы она ни была, пусть нарушат ее загробный покой!
— Пусть мои проклятья вознесутся до звездных сфер! Да будет проклята ее тень!
— Пусть даже там изведает она мое могущество!
— Пусть даже там услышит меня! Пусть спрячется в черноте беспросветной!
— Пусть погрузится в бездну отчаяния, рано или поздно я все равно сыщу ее!
Вновь пламя понизилось — и вновь она прикрыла лицо руками.
— Но что проку в моих проклятиях, что проку? — застонала она. — Чей голос может достичь спящих вечным сном? Даже мой не может!
Нечестивый обряд продолжался.
— Да поразит ее мое проклятье, когда она возродится. Да родится она на свет проклятой!
— Да преследует ее мое проклятье всю жизнь — с первого дня возрождения и до последнего дня!
— Да будет она проклята! Мое возмездие настигнет и уничтожит ее и в новом существовании!
Пламя все вздымалось и опадало, отражаясь в ее полных боли глазах; чудовищные, произнесенные свистящим шепотом проклятья — не могу даже передать, особенно на бумаге, как жутко они звучали — ударяясь о стены, рассыпались на множество отголосков и затихали; на неподвижное тело под саваном попеременно падали то яростный блеск огня, то глубокая тень.
Наконец, — видимо, в полном изнеможении, — она смолкла. Уселась на каменный пол, тряхнула головой, так, что ее прекрасные волосы плотной завесой легли на лицо и грудь, и зарыдала в беспредельном отчаянии.
— Две тысячи лет, — стонала она, — две тысячи лет я терпеливо ожидаю его прихода; век проползает за веком, но боль воспоминаний все так же сильна, все так же слаб луч надежды. Две тысячи лет — все это время, изо дня в день, страсть сжигает мое сердце; ни на миг не забываю я о свершенном мною грехе! Забвение не для меня. О как мучительно долго тянулись прожитые годы, и как мучительно долго будут еще тянуться: кажется, им никогда не будет конца!
О мой любимый! Мой любимый! Мой любимый! Этот иноземец разбередил всю мою душу. Целых пятьсот лет не страдала я так невыносимо… Если и виновна перед тобой, неужто же не искупила я свой грех? Когда же ты возвратишься ко мне? Я обладаю всем, чего можно пожелать, но без тебя все это — ничто! Что же мне делать? Что? Что? Кто знает, может быть… может быть, эта египтянка и сейчас находится там же, где и ты, потешается над моими мучениями. Почему я не умерла вместе с тобой, я, твоя убийца? Но ведь я, увы, бессмертна, не могу умереть, даже если бы захотела. — Она распростерлась на полу и рыдала в таком безудержном горе, какого не выдержало бы сердце ни одного смертного.
Вдруг она прекратила рыдать, встала, поправила платье и нетерпеливым движением закинув длинные локоны за спину, быстро подошла к прикрытому саваном телу.
— О Калликрат! — воззвала она, и я вздрогнул, услышав это имя. — Я хочу вновь взглянуть на твое лицо, каких мук это не стоило бы. Прошло уже около полувека с тех пор, как я в последний раз смотрела на тебя — тебя, убитого моей собственной рукой. — Дрожащими пальцами она схватила угол савана и замолчала. Видимо, ей пришла в голову мысль, которая ужаснула ее самое, потому что она заговорила странно испуганным шепотом:
— Что если я подниму тебя? — Очевидно, она обращалась к мертвецу. — Так чтобы ты стоял передо мной, как встарь. Я могу это сделать. — Она вытянула руки, все ее тело напряглось так, что страшно было смотреть, глаза застыли и потускнели. Я в ужасе отпрянул за шторами, волосы у меня встали дыбом; я увидел — а может быть, это была лишь игра моей фантазии, — как мерно заколыхался саван, словно лежал на груди спящего. Она отдернула руки, и колыхание сразу же прекратилось.
— Для чего, — сказала она, — для чего возвращать видимость жизни, если я не могу возвратить дух? Даже если бы ты стоял передо мной, ты не узнал бы меня и делал бы только то, что повелю. Ты жил бы моей жизнью, а не своей собственной, Калликрат.
Она стояла, размышляя, затем пала перед мертвецом на колени, прижала губы к савану и зарыдала. Смотреть, как эта женщина изливает свою страсть на мертвеца, было поистине ужасно — куда ужаснее, чем все до тех пор происходившее; я повернулся и, весь дрожа, крадучись направился обратно по темному коридору; у меня было такое впечатление, будто я видел душу, горящую в адском пламени.
Я шел, спотыкаясь на каждом шагу. Дважды упал, однажды свернул по ошибке в поперечный проход, но вовремя спохватился. Минут двадцать я тихо брел по коридору, и только тогда понял, что, должно быть, уже миновал небольшую лестницу, по которой спускался. Все еще смертельно усталый, так и не оправясь от пережитого страха, я распростерся на каменном полу и тут же погрузился в забытье.