Она (др. перевод)

До самой смерти не забуду, какую радость мы испытали, когда вымылись, почистились и облачились в чистые фланелевые одежды. Единственно, чего нам не хватало для полного блаженства, — это куска мыла.

Позднее я узнал, что амахаггеры — нечистоплотность отнюдь не входит в число их недостатков — вместо мыла пользуются прокаленной землей, может быть, и не очень приятной на ощупь, но неплохо отмывающей грязь, надо только приноровиться.

К тому времени, когда я оделся, причесался и привел в порядок свою бороду, за неряшливый вид которой Биллали прозвал меня Бабуином, у меня разыгрался сильный аппетит. Поэтому я очень обрадовался, когда глухонемая девушка бесшумно откинула штору и красноречивым знаком, а именно: открывая свой рот и показывая на него пальцем, объяснила мне, что завтрак уже готов. Она провела меня в соседнюю комнату, куда мы еще не заходили: там уже сидел Джоб, к большому его смущению, также приведенный прелестной глухонемой девушкой. Помня о том, что он претерпел от некой пышногрудой особы, Джоб с подозрением относился к любой приближавшейся к нему девушке.

— Эти молодые девицы так обсматривают мужчин, сэр, что просто за них стыдно, — оправдывался он. — Сущее неприличие.

Эта комната была вдвое больше наших спален и, по-видимому, с самого начала предназначалась под трапезную, хотя не исключено, что жрецы и здесь занимались бальзамированием: должен сразу сказать, что все эти обширные катакомбы тысячелетиями служили для сохранения бренных останков великого вымершего народа, который создал все эти памятники искусства и который достиг непревзойденного совершенства в бальзамировании. По обеим сторонам комнаты тянулись каменные столы шириной примерно в три фута и высотой в три фута шесть дюймов, они были высечены вместе с комнатой и составляли одно целое с полом. По бокам столы были стесаны наискось, так, чтобы там могли поместиться колени сидящих на каменных скамьях, которые близко примыкали к столам. Оба стола кончались прямо под окошками, откуда струились и свет и свежий воздух. Тщательно осмотрев оба стола, я обнаружил между ними разницу, которая сначала ускользнула от моего внимания, а именно: один из них, тот, что налево, явно употреблялся не для еды, а для бальзамирования: в его каменной столешнице было пять длинных и широких, хотя и мелких углублений, соответствующих форме человеческого тела, со специальной выемкой для головы и мостиком для шеи; эти углубления отличались размерами: в них можно было положить и рослого мужчину, и малого ребенка; для стекания жидкости по всей поверхности были проделаны сквозные отверстия. А если требовалось и еще какое-либо подтверждение, достаточно было посмотреть на прекрасно сохранившиеся барельефы, где последовательно изображались смерть, бальзамирование и погребение длиннобородого старика — очевидно, древнего монарха или важного вельможи.

Первый рельеф воспроизводил сцену его смерти. Старик покоился на ложе с четырьмя изогнутыми ножками, которые заканчивались круглыми утолщениями и напоминали нотные знаки. Ложе окружали плачущие женщины с распущенными волосами и дети. Далее следовала сцена бальзамирования: нагое тело лежало на столе с точно такими же углублениями, как и на том, что стоял в комнате, — возможно, это был тот же самый стол. Бальзамировщиков было трое: один руководил всей работой, второй держал воронку, похожую на фильтр для процеживания портвейна, ее узкий конец был вставлен в разрез на груди, сделанный, несомненно, для вливания в аорту, в то время как третий, широко расставив ноги, склонялся над телом и аккуратно наливал в воронку какую-то кипящую жидкость из большого кувшина. Любопытно было, что и человек с воронкой, и человек с кувшином свободной рукой зажимали нос, то ли спасаясь от зловония, то ли оберегая себя от, возможно, вредных ароматических испарений, последнее представляется мне более вероятным. Не менее любопытно, что у всех троих на лице были повязки с прорезями для глаз — для чего они, я не могу объяснить.

Третий барельеф изображал расставание с покойным. Холодный и закоченелый, в своем полотняном одеянии, возлежал он на таком же каменном ложе, что было и в первой пещере, где я останавливался. В его изголовье и изножье горели светильники, рядом стояли несколько красивых инкрустированных ваз: очевидно, они были наполнены провизией. По всей комнате теснились плакальщицы и музыканты: они играли на каком-то инструменте, с виду похожем на лиру: в ногах у покойного стоял человек с саваном, которым он готовился прикрыть его тело.

Эти барельефы, даже если смотреть на них просто как на произведения искусства, были настолько замечательны, что уже одно это оправдывает мое затянутое описание. Однако не меньший, может быть, интерес они представляли как точные, достоверные во всех своих подробностях картины погребальных обрядов, которые совершались давно уже вымершим народом; я даже поймал себя на мысли, как позавидовали бы мне некоторые мои друзья, если бы, сидя за столом, я описал им эти удивительные шедевры. Возможно, они сказали бы, что это плод моей фантазии, хотя каждая страница этой повести свидетельствует, что я ни на йоту не отклоняюсь от правды: вымыслить подобное было бы просто невозможно.

Но возвращаюсь к повествованию. После беглого знакомства с барельефами я вместе с Джобом и Биллали уселся позавтракать, еда была превосходная: вареная козлятина, свежее молоко и лепешки из муки грубого помола, все это подавали на чистых деревянных подносах.

Подкрепив силы, мы с Джобом отправились проведать больного, а Биллали поспешил к их владычице, чтобы выслушать ее повеления. Бедный Лео был в тяжелейшем состоянии. Полная апатия сменилась горячечным бредом: он нес что-то несвязное о лодочных гонках на Кеме и порывался вскочить с ложа. Когда мы вошли, Устане удерживала его силой. Я заговорил с ним, мой голос как будто успокоил его, он перестал метаться, и нам даже удалось уговорить его принять хинин.

Я просидел с ним около часа; за это время в комнате стало так темно, что я различал золотой блеск волос Лео, голова которого покоилась на подушке, сделанной нами из мешка, прикрытого одеялом; тут вдруг прибыл Биллали, исполненный сознания собственной важности; он сообщил, что Она соблаговолила выразить желание видеть меня, подобная честь, добавил он, оказывается очень немногим. Он был, по-видимому, неприятно поражен хладнокровием, с которым я принял эту монаршью милость, но, откровенно сказать, я не чувствовал ни малейшего одушевления при мысли, что увижу дикую темнокожую царицу, пусть даже обладающую неограниченной властью, непостижимо загадочную; к тому же я сильно беспокоился за жизнь моего дорогого Лео; это чувство вытеснило все другие. Тем не менее я встал, намереваясь последовать за Биллали, и в этот миг увидел на полу что-то поблескивающее, нагнулся и подобрал свою находку. Читатель, надеюсь, помнит, что вместе с черепком вазы в серебряной корзинке мы нашли сплавного скарабея с круглым О, изображением гуся и любопытными иероглифами, означающими «Сутен се Ра», или «Царственный сын солнца». Скарабей был невелик, и Лео в свое время вделал его в кольцо-печатку; этот перстень я и подобрал. Он, видимо, уронил его во время лихорадки, когда был без памяти. Боясь, как бы перстень не потерялся, я надел его на свой мизинец и последовал за Биллали, оставив с Лео Джоба и Устане.

Мы прошли через коридор, пересекли большую, похожую на придел храма пещеру и углубились в коридор с другой стороны, охраняемый двумя неподвижными стражами. При нашем приближении они склонили головы в знак приветствия и, подняв свои длинные копья, приложили их наискось ко лбам, точно так же, как это делали военачальники своими жезлами из слоновой кости. Пройдя между ними, мы оказались в галерее, такой же как и с нашей стороны, но ярко освещенной. Через несколько шагов нас встретили четверо глухонемых — двое мужчин и две женщины. Они низко поклонились и повели нас — впереди женщины, мужчины сзади — мимо задернутых занавесками дверных проемов, где, как я впоследствии узнал, жили Ее прислужники. Еще несколько шагов — и мы уперлись в дверь в конце коридора. И здесь стояли два стража в белых, вернее, желтоватых одеяниях, они с поклоном пропустили нас через тяжелые шторы в пещеру размером футов в сорок в длину и ширину. Около восьми-десяти женщин, почти все молодые и красивые, со светлыми волосами, сидели тут на подушках, вышивая на пяльцах. И они были глухонемыми. В дальнем конце этой пещеры, освещенной светильником, виднелся дверной проем, закрытый тяжелыми, восточного вида полотнищами: возле него с низко опущенными головами и скрещенными — в знак смирения и послушания — руками стояли две особенно красивые девушки. Когда мы подошли ближе, они протянули руки и отодвинули шторы. И тут Биллали совершил нечто, сильно меня удивившее. Почтенный старый джентльмен — ибо в глубине души он истинный джентльмен — поспешно опустился на четвереньки — и пополз в такой, прямо сказать, малопристойной позе, подметая пол своей длинной белой бородой. Я пошел за ним, стоя. Обернувшись, он крикнул мне через плечо.