Она (др. перевод)

Перед самым закатом мне сообщили, что все уже готово, и вместе с Джобом мы вышли в большую пещеру, где встретились с Лео и его неразлучной спутницей — Устане. Они где-то бродили и ничего еще не знали о предстоящем пиршестве. Когда Устане услышала о нем, она сильно изменилась в лице. Повернувшись, она схватила за руку проходящего мимо человека и что-то спросила у него повелительным тоном. Его ответ как будто успокоил ее, но не полностью. Она попыталась возразить, однако этот человек — судя по его осанке, он был важной персоной — произнес что-то сердитым тоном и оттолкнул ее, затем, смягчившись, отвел ее к костру, вокруг которого уже собралось много людей, и усадил рядом с собой; по каким-то своим соображениям Устане покорно подчинилась.

Костер в тот вечер был разожжен необычайно большой, вокруг него собралось три с половиной десятка мужчин и две женщины: Устане и та самая пышногрудая особа, спасаясь от которой, Джоб следовал примеру своего библейского двойника.[13] Амахаггеры, как обычно, сидели в полном молчании; за спиной каждого из них торчало древко копья, воткнутого в особое отверстие в полу. Из них лишь двое были в желтоватых полотняных одеждах, остальные — в леопардовых шкурах.

— Что они затевают, сэр? — насторожился Джоб. — Опять эта женщина — Господи, спаси меня от ее козней! Надеюсь, она не будет ко мне приставать, ведь я же не давал ей никакого повода. До чего они все страшенные, эти дикари, у меня просто поджилки трясутся. Смотрите, оказывается, они привели Мухаммеда. Эта бесстыжая разговаривает с ним очень даже вежливо и ласково. Слава богу, хоть от меня отвязалась!

Пока он говорил, женщина подошла к несчастному Мухаммеду, который сидел в углу, и весь дрожа, снедаемый недобрыми предчувствиями, по своему обыкновению взывал к Аллаху, и повела его к костру. Араб шел с большой неохотой, упираясь: до сих пор его кормили отдельно и такая необычная честь, по-видимому, внушала ему сильную тревогу, даже ужас. Ноги его с трудом поддерживали объемистое, плотное туловище, и я думаю, что его вынуждали идти не столько упрашивания женщины, которая вела его за руку, сколько неумолимая жестокость, воплощенная в образе огромного амахаггера с соразмерно огромным копьем.

— Все это мне очень не по нутру, — сказал я своим спутникам. — Но что мы можем поделать? Остается только быть начеку. Револьверы у вас с собой? Надеюсь, они заряжены? Если нет, зарядите.

— У меня с собой, — сказал Джоб, похлопывая по своему кольту. — Но мистер Лео вооружен только охотничьим ножом, хотя нож у него здоровенный.

Идти за недостающим револьвером было поздно, мы смело пошли вперед и уселись в общем кругу, спиной к стене.

Как только мы сели, из рук в руки стали передавать глиняный кувшин с довольно приятным на вкус хмельным напитком, который, попадая в желудок, вызывал, однако, легкое чувство тошноты; приготовлен он был из зерна грубого помола — не маисового, а маленького коричневого зерна, которое вызревает в метелках и походит на то, что в Южной Африке называют «кафрским зерном». Особого внимания заслуживал сам кувшин, один из многих сотен, которыми пользуются амахаггеры, поэтому я хочу описать его. Эти кувшины — или вазы — все старинной выделки и разнообразной величины. Вот уже многие сотни или тысячи лет их не изготавливают в стране, а находят в горных усыпальницах, о которых я расскажу в свое время подробнее, и лично я полагаю, что они предназначались для хранения внутренностей умерших, как это делалось у египтян, с которыми прежние обитатели страны, возможно, поддерживали какие-то отношения. Лео же придерживается мнения, что, как и этрусские амфоры, они являются ритуальными атрибутами. Почти все они с двумя ручками и, как я уже говорил, самой разнообразной величины — от трех футов до трех дюймов. При всем различии форм они неизменно красивы и изящны; на их изготовление использовался великолепный черный материал, блестящий и шероховатый. В него инкрустировали стройные, очень достоверно изображенные фигурки: ничего подобного мне не приходилось видеть на древних вазах. На одних кувшинах с детской простотой и свободой были запечатлены любовные сцены, которые вряд ли одобрил бы строгий современный вкус, на других — сцены охоты, на третьих — сцены увеселений, с танцующими девушками. К примеру, кувшин, из которого мы пили, был с одной стороны украшен изображениями белых охотников с копьями, преследующих слона, с другой стороны — менее искусным изображением одиночного охотника, стреляющего из лука в антилопу, то ли канна, то ли куду.

Надеюсь, это отступление, сделанное в критический момент, оказалось не слишком долгим: само пиршество тянулось куда дольше. Кувшин обходил круг за кругом, в костер вновь и вновь подбрасывали хворост, но в течение часа почти ничего больше не происходило. Никто не произносил ни слова. Все сидели молча, глядя на полыхание огня и тени, отбрасываемые мерцающими светильниками (отнюдь, кстати сказать, не древними). На полу между нами и костром лежал большой деревянный поднос с четырьмя ручками, точно такой же, каким у нас пользуются мясники, только не выдолбленный. Рядом с подносом — большие щипцы с длинными ручками, и такие же щипцы — по ту сторону костра. При виде этого подноса и щипцов я сильно встревожился. Так я и сидел, уставясь на них и на широкое кольцо суровых, дышащих злобой лиц и размышляя о том, как все это ужасно, что мы в полной власти у этих людей, которые внушали тем больший страх, что их истинный характер оставался загадкой. Они могли оказаться лучше, чем я предполагал, а могли и хуже. Я опасался, что они окажутся хуже, и тут я не ошибся. Странное это было пиршество, похожее на Бармекидово угощение,[14] ибо еды никакой не подавалось.

У меня было такое чувство, как будто меня гипнотизируют. Тут-то все и началось. Без всякого предупреждения человек, который сидел напротив нас, громко провозгласил:

— Где наше мясо?

Присутствующие протянули правые руки к костру и негромко, низкими голосами ответили:

— Сейчас будет подано.

— Это коза?

— Это безрогая коза и больше, чем коза, сейчас мы ее убьем, — дружно отозвались все и, полуобернувшись, прикоснулись к древкам своих копий.

— Это бык? — продолжал тот же человек.

— Это безрогий бык и больше, чем бык, сейчас мы его убьем, — был ответ. И снова все притронулись к копьям.

Наступило молчание, и я с ужасом заметил, как соседка Мухаммеда стала его ласкать, похлопывать по щекам, называть ласковыми именами, тогда как ее яростные глаза так и пожирали его дрожащее тело. Не знаю, почему меня так сильно испугало это зрелище, но оно испугало нас всех, особенно Лео. В движениях рук женщины было что-то змеиное; она явно исполняла какой-то странный обряд. Смуглый Мухаммед весь побледнел от страха.

— Готово ли мясо для жарки? — быстро произнес все тот же голос.

— Готово, готово!

— Достаточно ли раскалился горшок? — взвизгнул голос, и этот визг пронзительным эхом заметался по пещере.

— Раскалился, раскалился!

— О небеса! — проревел Лео. — Помните, что сказано в надписи? «Народ, в чьих обычаях — казнить чужеземцев, надевая на них раскаленные горшки».

Не успели мы пошевелиться или хотя бы понять, что происходит, как два здоровенных амахаггера вскочили и, взяв длинные щипцы, погрузили их в самое сердце пламени. Одновременно женщина, что ласкала Мухаммеда, вытащила из-за пояса или «муччи» большую веревочную петлю, набросила ее на его плечи и туго затянула. Окружающие тут же схватили его за ноги. Двое с щипцами напружились и, разметав по каменному полу головешки, подняли с двух сторон большой, раскаленный добела горшок.

Через миг, едва ли не в один прыжок, они оказались возле Мухаммеда. С отчаянными воплями он боролся за свою жизнь, и хотя руки у него были связаны, а ноги пригвождены к полу, двое с щипцами никак не могли достигнуть своей цели; может быть, это покажется диким, даже невероятным, но их цель заключалась в том, чтобы надеть раскаленный горшок на голову своей жертвы.

13

Был человек в земле Уц, имя его Иов, и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла. (Библия, Книга Иова, 1–1). Джоб по-английски Иов.

14

Бармекидово угощение («Тысяча и одна ночь») — угощение, которое дал багдадец Бармекид нищему на пустых блюдах.