Страница 5 из 43
И с какой стороны ни взять, крайне необходимо было подпоручику отлично выполнить генерал–губернаторскоо поручение.
Глава вторая
НАСТЯ–ОХОТНИЦА
Уйти надо было незаметно.
Настя знала, что лупоглазый Брошка, ходивший в денщиках у подпоручика, караулит ее на выходе за околицу слободкп. Вот уже несколько дней следит он за каждым ее шагом.
Смешной барин!.. Алексей Николаич… Нашел, кого в дозор определить… Да и к чему?.. А человек он, видать, хороший, ласковый… И глаза ласковые, синие… что Ангара в ясный полдень… Да ведь барин. И ничего уж тут не переменишь. Не судьба… Счастье не курочка — не приманишь, не конь — в оглобли не впряжешь…
Настя разостлала холстину на чисто выскобленном столе. Положила краюху свежеиспеченного хлеба, пяток пупырчатых огурцов, завязанную в тряпицу щепоть соли.
Выглянула в сени.
— Тетя Глаша, давай утицу!
— Несу, Настюша, несу. Да не выстудила еще.
Тетя Глаша, маленькая, сухонькая, словно перекатывается через порог. Серый платок у нее повязан узелком на лоб, и концы платка, как рожки, торчат над темным, словно из узловатого корня вырезанным лицом. В руках у тети Глаши обжаренная утка.
— Вот, выстудитъ‑то не успела.
— В котомке остынет, — говорит Настя. — Заверни, тетя Глаша. Я сейчас.
Настя выходит в сени, по лесенке, сбитой из ошкуренных березовых жердей, проворно поднимается на чердак. Здесь вкусно пахнет свежими вениками. Много их заготовила Настя впрок, на зиму. Пригибаясь, проходит Настя к слуховому оконцу. Отсюда виден береговой конец слободки.
Так и есть! В конце проулка, как жарок на опушке, торчит из‑за плетня рыжая голова Ерошки. Сторожит…
Вот глумной! Будто и пути в лес — только что по проулку… Через запруду и по той стороне малость подальше будет. Ну, да ведь ног не занимать — свои, молодые.
— Ай надолго уходишь? — спросила тетя Глаша, подавая Насте завернутую в холстинку еду.
Настя бережно уложила узелок в котомку.
— К ночи вернусь.
— А припасу на два дни берешь?
— Женихов прикармливаю, тетя Глаша, — засмеялась, котомку за плечи, ружье в руки и за дверь.
И разговор окончен.
Тетя Глаша только вздохнула вслед: «Ох, и девка!.. Бедовая… — и покачала головой и сокрушенно, и сочувственно: — Да ведь только и воли, пока в девках…»
Настя прошла огородом, осторожно ступая, чтобы не подавить переползающие межу. огуречные плети. По дороге сорвала шляпу подсолнуха, не совсем еще поспелую, но уже начавшую чернеть по ободку, и тоже ее в котомку. Через лаз в плетне перебралась в соседний огород, а оттуда в проулок — не тот, в котором притаился Ерошка, а другой, и мимо длинных из вековой лиственницы срубленных заводских амбаров спустилась к берегу, к самой запруде. По дороге встретила одного из казаков, на той неделе гонявших ее по березняку. Насупила брови, ожидая наглой ухмылки или острого словца, и приготовилась дать сдачи. Но, видать, парни крепко запомнили подпоручиковы советы. Казак только молча покосился на нее, а что вслед посмотрел откровенно завистливым взглядом, этого Настя уже не видела, как и не слышала, когда он вполголоса помянул крепким словом вставшего поперек дороги подпоручика.
На запруде, как всегда в знойный день, свежо тянуло от воды, умеряя жару, и Настя прибавила шагу. Гребень запруды порос травой.
Посередине, где пролегала дорога, трава была примята копытами лошадей и прорезана колеями, но по обочинам росла густо и привольно, не страшась засухи. Идти по траве было мягко и в охотку.
Настя вспомнила про сидящего в дозоре Ерошку, оглянулась. На выходе из косого проулка, там, где обычно он ее караулил, никого сейчас не было. Видно, заметил ее и побежал вдогон. Настя усмехнулась. Беги, беги!.. К запруде вплотную подступила тайга. Ищи ветра в поле — охотника в лесу…
Вот и лес. Не всякому он приветлив, а иному и страшен. Ходить в лесу — видеть смерть на носу: либо деревом убьет, либо медведь задерет. А Насте лес — и семья, и школа, и нива, и дом родной…
Все в лесу ей знакомо, понятно, близко.
Вот опушка. Это как сенцы у дома. Мохнатые сосенки–подростки и тонкие белоствольные березки словно выбежали из лесу встречать ее, да гак и остались здесь. Не хочется им идти назад в сумрачную тишину — под солнышком, на ветру, на свету — веселей. Здесь и трава гуще, и цветов богаче. Сюда с берега залетают стрекозы, а возле цветов вьются с жужжанием шмели и звенят пчелы. Сюда прибегают босоногие слободские ребятишки собирать притаившуюся в траве сочную и пахучую, красную, как капельки крови, землянику.
Настя обходит сторонкой лужайку, сплошь заросшую алыми, мохнатыми гвоздиками, — как стоптать такую красоту — и по еле заметной, наверно, ею же проложенной тропке входит в лес. Тропка вьется то крутыми, то пологими поворотами, огибая стволы деревьев: медно–красные — сосновые, серо–бурые—лиственничные, белые с черными подпалинами — березовые! Нога то скользит по усохшей хвое, то шуршит в прошлогодних побуревших листьях. То и дело тропка скрывается либо в кустах багульника, густо одетых мелкими негнущимися темно–зелеными листиками, либо в пышных зарослях папоротника, среди которых там и тут возвышаются хрупкие кустики жимолости с не успевшими еще посинеть продолговатыми ягодами.
Тропка незаметно, но упорно вздымается в гору и выводит Настю на берег уже на значительной высоте. Отсюда, с крутого яра, почти отвесно уходящего в воду, все как на ладони.
Пруд, широкий у запруды и горловиной вклинивающийся в распадок, как треугольное голубое зеркало, врезан в зеленую рамку берегов. По пологому скату противоположного берега, пересекаемые узкими проулками, протянулись улицы заводской слободки с рядами крохотных домиков и зелеными пятнами огородов. Посреди слободки площадь. В одном ее углу поблескивает золочеными крестами деревянная церковь с невысокой колоколенкой, в другом приткнулась лавка купца Шавкунова. А над площадью, угнездившись на покатом холме, — здание заводской конторы с далеко видной красной крышей и высоким желтым забором.
К перегородившей долину и подпирающей пруд неширокой полоске запруды прилепилось неказистое серое строение, откуда доносятся скрип и вздохи огромного водяного колеса. Ниже запруды, по берегу круто петляющей речки Долоновки, разбросаны приземистые, курящиеся дымками заводские цехи и мастерские. Среди них выделяется грузная бурая башня доменной печи, будто подпертая отвалами темно–сизой руды.
Свежий ветерок тянет в глубь распадка, и даже здесь, на опушке леса, воздух отдает горечью заводского дыма.
Настя стоит задумавшись… И, словно стаяв в жарких лучах чуть начавшего клониться к закату солнца, все — только что столь ясно зримое — расплывается, заволакивается призрачной дымкой и проступает перед глазами уже таким, каким было увидено давно–давно, много лет назад. Тогда семилетняя Настёнка в такой же жаркий день, выйдя с отцом по грибы, первый раз очутилась здесь, на этом крутом яру…
Пруда не было. По широкой долине между кочковатыми, поросшими жидким березняком берегам петляла речка. Не было ни плотины, ни домны, ни мастерских. Из того, что есть сейчас, был, пожалуй, только конторский дом на бугре да на месте теперешней Долгой улицы десятка два домишек…
Недосуг Насте простаивать на яру и ворошить в памяти прошлое и прожитое. Надо идти. Ее ждут. И, бросив еще взгляд на слободку, на дом с красной крышей, где синеглазый подпоручик сейчас,! надо быть, расспрашивает о ней прибежавшего с известием Ерошку, Настя трогается я путь. Ноги сами идут — дорога знакомая. А мыслями вся ушла в прошедшие годы, в далекую пору детства…
…На всю жизнь врезалась в память дорога. Длинная зимняя дорога. Морозный воздух щипками хватает за щеки, парит изо рта у людей, заиндевевшпе морды лошадок и скрип, неумолчный скрип полозьев по стылому снегу…
Сколько времени ехали, Настёнке не под силу сообразить. Уже потом, из разговоров отца с матерью, узнала, что ехали без малого три месяца — восемьдесят шесть дней. А лучше. сказать — суток. Потому что выезжали с ночлега до свету, а приезжали к ночлегу затемно.