Страница 39 из 43
Иван хотел послать ему вдогон крепкое слово, но спохватился и только махнул рукой. И самому придется за товаром идти. Деньги были нужны немедля. Юзеф предупредил, что вот–вот должны прислать паспорта.
Невелики деньги — три с полтиной, но когда впереди длинная дорога, каждая копейка в счету.
Иван и кряжистый вальцовщик Никон Мукосеев к амбару подошли последними.
Сквозь толпу, обступившую ворота амбара, продирался Тришка, нагруженный товаром.
Левой рукой он прижимал к животу большую чугунную сковороду, в правой нес связку ухватов.
— Блинов захотел!
— Надолго собаке блин! Ему баба на этой сковороде шаньгу спроворит.
— Эй, Тришка! Ухватов понабрал, а сковородник забыл! — кричали ему вслед.
Всяк выбирал товар такой, чтобы легче его сбыть. Охотнее всего брали сковороды, лопаты, вилы, выошки, тазы… Ивану не хотелось брести по слободе с кухонной утварью, и он взял связку топоров. На его три с полтиной пришлось ему шесть штук, да еще гривну остался должен конторе.
По его примеру и Никон Мукосеев получил топорами. Никону по его заслуге досталось пять штук.
— На работе потяжеле, зато сейчас нести полегше, — сказал Мукосеев Ивану. — На то и выходит.
— Работа потяжеле, говоришь? Не ошибись! —возразил Иван.
— Без ошибки будет. На вальцовке стою.
— А горновым у печи слаще?
Вальцовщик посмотрел на Ивана с уважением.
— Горновым?.. Да, это, брат, хрен редьки не слаще! Тоже работа горячая.
— Куда уж горячее, — Иван перехватил связку в левую руку, отвернул ворот рубахи и показал обезображенное шрамом плечо.
— Стало быть, два раза крещен? Водой и огнем. На манер Николая–угодника.
— Еще только медные трубы пройти, — усмехнулся Иван.
В лавке Шавкунова стоял шум и гомон.
— Креста на тебе нет! — кричал на лавочника высокий старик с сивой свалявшейся бородой. — Бери уж так, задарма, чем изгаляться над народом!
— Даром мне твово товару не надо, — спокойно отвечал Шавкунов. — У меня свово добра полна лавка. Твой товар, мои деньги. Не берешь цену, отходи!
— Федосей Карпыч! Помилосердствуй! —надрывался Тришка, уцепившись за прилавок. —Накинь хучь по пятаку!..
Иван протиснулся к прилавку, выложил связку топоров.
Шавкунов взял один, пощелкал пальцем по лезвию.
— По три гривенника за штуку, — и, встретив мрачную ухмылку Ивана, нахмурясь, отвел глаза. — Ладно уж. Получай за все два рубля.
Он выбросил па прилавок четыре полтинника.
— Бог смерти не даст — богатый будешь, — сказал Иван, забирая деньги.
Вечером к Ивану пришел Герасим Зуев.
Иван сидел на крылечке, тачал Насте новые ичиги.
— Обабился! —мрачно сказал Герасим. —Домоседом стал, хозяином!.. А там нашего брата порют!
И ван отложил ичиг в сторону.
— Кого порют?
— Литейщики не стали работать. Пришли в мастерскую, а работать не стали. Сам Тирст приехал. И ему сказали: «Нет денег — нет работы». Надо быть, поляк Осип подбил. Тирст казаков вызвал. Повязали, кто больше кричал. А сейчас принародно пятерых выпороли.
— И Осина?
Осипа Тирст не дозволил. Велел в каталажку запереть. Ну, чего же ты молчишь, Еремей Кузькин!
Иван выдержал его гневный взгляд.
— А чего я тебе скажу?
— Так поодиночке всех перепорют! —взревел Зуев. — Нас, дураков, полтыщи, а их один десяток. И они нас порют. Снова крепостные порядки!
Иван помрачнел, опустил голову.
— У меня, Герасим, руки связаны. Я жив, покудова молчу. Меня Тирст соплей перешибить может…
У веселого Юзефа слово не расходилось с делом. Он дал знать, кому надо было, в Иркутск. И пока Иван и Настя готовились в бега, там в подвале двухэтажного дома, на углу Большой и Третьей Солдатской, принадлежавшего известному в городе кондитеру пану Заславскому, изготовили паспорт на имя вышедшего на поселение Митрофана Семизубова. В мужнин паспорт была вписана и жена Митрофана Пелагея.
Заславский несколько удивился, получив письмо Юзефа Ковальского. Приметы, указанные для внесения в паспорт, пе подходили ни к одному из сосланных в Николаевский завод поляков. Но зная, что Ковальский не станет беспокоить его без крайней надобности, распорядился изготовить паспорт и с надежным человеком переслал в завод. Паспорт получил брат Юзефа Стефан, в тот же вечер передал его Ивану. И в тот же вечер Настя отнесла его в землянку и надежно захоронила там.
— На этой неделе уйдем, — сказал Иван Насте. — У тебя все готово?
— Все, — ответила Настя, а у самой крупные, как горошины, слезы покатились из глаз.
— Эко ты, право! —нахмурился Иван. — Снявши голову, но волосам не плачут… А не то останемся… Гонит, что ли, нас кто?
Настя отерла слезы.
— Не сердись, Ваня… Нелегко ведь из родного дома… А что решили, то решено. Разве не вижу я, что нельзя нам оставаться.
Порешили уходить из слободы через три дня.
Но обернулось все по–другому.
На следующий день Иван пришел обедать часа на полтора раньше обычного.
Таким веселым его Настя давно не видела. Подошел к ней, сгреб в охапку, поцеловал, поднял на руки, как малое дитя.
— Ванюшка, милый, — заражаясь его радостью, шептала Настя, —али пронесло грозу? —и подумала, может, окочурился проклятый Тирст и нет более нужды бежать из родных мест.
— Уйдем от грозы, Настенька! Сегодня уйдем!
— Сегодня?.. — охнула Настя.
— Да ты слушай! Как складно все выходит! Знать, дошла наша молитва богу в уши. Посылают меня в Кежму, РУДУ там нашли. После обеда выеду. С дороги вернусь. Ты к ночи готова будь. Пока дознаются, что меня в Кежме нет, дня три, а то и четыре пройдет. А там ищи ветра в поле!
— Ой, Ванюшка, — призналась Настя, — и радостно мне, и страшно.
Иван засмеялся и поцеловал ее еще раз.
— Теперь, Настенька, пугаться поздно, а радоваться пока рано.
Настя и сама понимала, что Иван прав.
Сколько было передумано, сколько бессонных ночей проведено, сколько слез пролито… Знала ведь, что другого исходу нет, и не раз сама думала, уж скорее бы, что ли… Но вот теперь, с той минуты, как неизбежное придвинулось столь близко и определился точный его час, Настя стала сама не своя.
Глафира еще ничего не знала, но но потерянному виду Насти поняла все.
Когда Иван, уложнв в котомку ковригу хлеба, десяток огурцов и кусок сала, поспешно вышел, Глафира опросила:
— Сегодня, что ли?
Настя молча кивнула.
И обе заплакали.
В Кежму выехали после обеда на трех подводах, налегке. Всей поклажи было по мешку соли в каждой телеге. Соль эту Иван должен был сдать надзирателю рудника. В спутники Ивану определили старого конюха Липатыча с внуком, подростком лет пятнадцати. Если и были у Ивана какие подозрения, теперь рассеялись. Насторожило было появление Запрягаева, который вдруг объявился возле амбара, когда грузили соль на подводы.
Но, видно, вахмпстр оказался здесь случайно. Он даже не знал, что подводы направляются к Кежму. По крайней пере, когда Иван сказал ему об этом, вахмистр непритворно удивился.
— Ружье‑то хоть у кого есть с собой? — спросил он, когда головная подвода Липатыча тронулась с места.
— А на што? — пожал плечами Иван. — Кабы поохотничать, да ведь недосуг. Не велено задерживаться.
— С товаром едете, да и кони добрые. Вдруг повстречает кто в тайге?
— Кто нас тронет, часу не проживет! —усмехнулся Иван и показал вахмистру спрятанный под соломой топор.
— Ну, коли так, с богом! — сказал вахмистр.
Липатыч вытянул вдоль спины широкозадого гнедого мерина, и подводы одна за другой запылили по наезженной дороге.
Вахмистр проводил их взглядом, пока они, свернув на плотину, не скрылись за углом амбара.
Севастьян Лукич потирал руки.
Все складывалось как нельзя лучше. Полицейскому приставу он, конечно, не сказал, что знает, кому предназначен тайно присланный из Иркутска паспорт. Пообещал только приложить особое старание, чтобы не допустить побегов.