Страница 3 из 43
— Я бы тебя, черта конопатого, задушила, допрежь ты меня тронул, — сказала женщина.
И, взглянув в ее нестерпимо синие, потемневшие от гнева глаза, подпоручик поверил, что это не пустые слова.
И только сейчас он разглядел ее. Припав на колени, он, сжалась в комок, пытаясь руками прикрыть свою наготу. Даже и в такой позе угадывалась ее прекрасно сложенная сильная фигура. Но подпоручику, перевидавшему немало петербургских балеринок и умевшему с пристрастием разобрать достоинства и недостатки каждой женской фигуры, стыдно было смотреть так на эту синеглазую.
И, встретясь с ее взглядом, он ощутил какое‑то удивившее его самого смущение, почти робость.
— Принеси платье! — приказал подпоручик колченогому, который, оглушенный неожиданным ударом и напуганный столь же неожиданным появлением урядника, все еще стоял на коленях, опираясь о землю обеими руками, согнувшись и вобрав в плечи сухонькую голову.
Колченогий подобрался, как‑то по–заячьи оттолкнувшись сразу руками и ногами, вскочил и побежал к берегу пруда. Через минуту вернулся с одеждой в руках и подал ее подпоручику.
Подпоручик положил одежду к ногам женщины. Она поблагодарила его взглядом, и он снова почувствовал, как дрогнуло у него сердце.
— Отведи этих скотов в арестантскую! — приказал подпоручик Перфильичу.
Старый урядник стоял, переминаясь с ноги на ногу: и ослушаться приказа нельзя, и оставлять одного офицера строго заказано.
— Ну! — сдвинул брови подпоручик.
— Не трожь их, барин! — сказала женщина. — Не хочу, чтобы на меня зло копили.
Она все еще сидела у дерева, только заслонилась белой исподней рубахой.
Перфильич покосился на нее и усиленно закивал подпоручику.
— Будь по–твоему, — сказал подпоручик и резко повернулся к понурившимся парням. — А вы, сукины дети, смотрите мне! Кто хоть пальцем ее тронет, с вас взыщу! Из‑под земли достану!
— А ну, в казарму марш! — скомандовал Перфильич, торопясь разрядить обстановку.
— Благодарствуем, ваше благородие! — гаркнули повеселевшие казаки.
Но едва отошли на несколько шагов, чубатый сказал вполголоса с досадою:
— Загнали козулю барину!
Когда казаки, сопровождаемые старым урядником, скрылись в березняке, женщина быстро, одним движением, поднялась с земли и, высоко вскинув руки, проворно надела рубаху. На какой‑то миг мелькнуло розовато–белое тело, сильное и гибкое, длинные стройные ноги, кровоточащая ссадина па левом колене, и тут же все укрылось от его глаз белым полотном рубахи.
Подпоручику было и радостно, что она так доверчиво откровенна перед ним, и тут же кольнуло, что он как будто для нее и не мужчина.
— Я сейчас, барин, — сказала она, убежала за куст и очень скоро появилась снова, уже в ситцевом набивном сарафане, обутая в легонькие чирочки. Белый платок она перекинула через плечо и, прямо и спокойно глядя на подпоручика, стала заплетать свою толстую рыжую косу.
Теперь, в длинном сарафане, она казалась тоненькой и даже хрупкой. И лицо у нее было совсем юное, девчачье: небольшой прямой, слегка вздернутый нос, чуточку пухлые губы, высокий чистый лоб и только большие, широко расставленные глубокой синевы глаза уже утратили свойственное юности выражение безмятежной беззаботности.
— У тебя рана на ноге, надо перевязать, — сказал подпоручик и, ухватясь за левый рукав своей рубахи, хотел оторвать его.
Она удержала его руку.
— Что ты, барин! Как но слободке пойдешь? — и засмеялась. —У нас шкура крестьянская, заживет, как на собаке.
— Зачем так говоришь! — воскликнул подпоручик с упреком.
— Право, барин, — продолжала она, смеясь.
Прежде строгие темные ее глаза словно заискрились.
— Не зови меня барином, — попросил он.
— А как же? — и уже какие‑то лукавые нотки зазвучали в ее голосе.
— Алексеем меня звать.
— Ну, это не про меня, — серьезно, почти грустно, сказала она, и мгновенная перемена ее настроения снова и радостно, и тревожно кольнула его в сердце. — А величать как?
— Николаевичем. А тебя как звать?
— Настасья, — и снова с озорной усмешкой: — Настька–охотница.
За разговором она доплела косу, закинула ее за спину и повязалась белым платочком.
— А теперь Акулька! — сказала она все так же по–озорному и тут же совсем серьезно и тихо: — Спасибо тебе, Алексей Николаич! Хоть и барин ты, а духпа у тебя добрая.
Она еще раз поклонилась и быстро пошла.
— Настя! — взволнованно крикнул он вслед: — А где я тебя увижу?
— А надо ли?
— Надо! — Он подошел к ней и взял за руку.
Она молча смотрела ему в глаза, не отнимая руки.
— Завтра вечером, как солнце на гору сядет, сюда приду.
Осторожно высвободила свою руку из его горячей ладони и скрылась в березняке.
Настя пришла, как сказала.
Едва уходящее к закату солнце коснулось округлой вершины горы и стало краснеть и пухнуть, молодые березки расступились и пропустили на полянку Настю.
Подпоручик, сидевший под сосной, вскочил и пошел ей навстречу.
Настя возвращалась с охоты. Не видя лица, подпоручик и не узнал бы ее. На ней были юфтовые ичиги, юбка из крашеного холста я холщовый же короткий полукафтан–сибирка. Коса уложена корзинкой, голова повязана синим платком, узлом на затылке. За плечами длинное одноствольное ружье, в руке пара чирков, связанных за сизые лапки.
— Здравствуй, барии! Вот и я! — сказала Настя задорно. — Ну, кого будем делать?
Подпоручик сразу же под ее мешковатым нарядом увидел столь взволновавшее его вчера сильное и гибкое тело, и кровь ударила в голову.
«Эх! Взять бы тебя в охапку и… целовать, целовать, целовать…»
Но вместо того сказал только с упреком;
— Опять барином зовешь…
— Не буду… Алексей Николаич… Ох, и устала я. Как только ноги несут. Сяду‑ка я па твое местечко.
Опустилась на примятую хвою, где только что он сидел, протянула ноги в мокрых разбухших ичигах, откинулась назад, опираясь локтем на горбатое корневище. А ружье прислонила к стволу рядом, с правой руки.
— В ногах правды нет, Алексей Николаич.
Подпоручик сел возле нее, бережно взял за руку. Настя, не глядя на него, убрала руку.
— «Ну, почему я молчу? — с отчаянием думал подпоручик. — Столько хотел сказать… и вот, слов нет… Я смешон в ее глазах, и это хуже всего…»
— Ну и зачем ты меня ждал, Алексей Николаич? — с еле заметной усмешкой спросила Настя.
— Настенька! Я…
— Погодн! Все знаю, что скажешь… Только ни к чему это. Скучно тебе… пошалить захотелось. А я, Алексей Николаич, гордая. Хоть и простая девка заводская. И чтобы не было промеж нас недомолвки, прямо скажу. Вчера меня силой не взяли бы… живая не далась бы… И ты лаской не возьмешь. Вот и весь сказ.
— Настенька! Да ведь я вчера…
— Что вчера? — перебивая его, уже со злостью в голосе крикнула Настя. — Станешь говорить: защитил, спас, облагодетельствовал! А сегодня за расчетом пришел! Что замолчал?
— За тебя стыдно стало… — Он приподнялся и посмотрел ей прямо в глаза. — Я тебя еще ничем не обидел. Ни словом, ни делом. Чего ж ты поторопилась?..
Она отвела взгляд в сторону и опустила голову.
— А коли так, Алексей Николаич, тогда… — она подняла на него глаза, и в них уже не было ни дерзости, ии гнева, — тогда и вовсе не след тебе приходить было.
— Настенька, ну послушан меня, дай мне хоть слово сказать…
Она остановила его, тронув за руку.
— Ни к чему, ни к чему, Алексей Николаич. Послушай лучше ты меня. Я ведь одна на свете, как перст одна. Сирота. Нп отца, ни матери. Много ли чести меня обидеть. А ведь ты добрый… Я пойду… Прощай, Алексей Николаич.
Она быстро встала, закинула ружье за плечи и пошла, не оглядываясь. Потом обернулась.
— Совсем забыла. Чирков‑то я тебе несла. Стряпуха Тирсгова тебе изжарит. Они молоденькие, вкусные.
— Настя! — с упреком воскликнул подпоручик.
— Обиделся? Эх, ты!.. Я за ними в болото, в такую студеную воду лазила. Возьми, чтобы знала, что зла на меня не держишь.