Каменные скрижали

— Спасибо за беседу, — тихо сказал он, — хотя, собственно говоря, это мне захотелось пооткровенничать. А если говорить честно, надо было бы сказать: спасибо за твое молчание, за то, что ты терпеливо выслушал старого болтливого человека.

Обед, к сожалению, обещал быть английским, из кухни доносился тошнотворный запах мятного соуса, которым обильно поливали черные куски баранины. Югославский журналист, рослый горец со шрамом на лбу, подозвал Иштвана жестом руки. Один из босоногих опереточных генералов, именно так здесь одевали официантов, уже отодвигал стул.

— А индийские блюда у вас есть? — спросил с надеждой Тереи.

— Да, сааб, но только вегетарианские.

— С curry[17]?

— С острым или помягче?. — уточнил официант, его черные усы были лихо подкручены вверх, белый накрахмаленный тюрбан и его собранные в складки концы торчали, как пучок перьев. — Минеральная вода? Кока-кола? Апельсиновый сок? А может, баночное пиво? У нас свежее, из Германии, — спрашивал он по привычке.

— Лучше воду.

Вода стоила дороже, чем другие напитки. Настоящая «Виши», которую ящиками привозили из Франции. Бутылка затуманилась, стакан покрылся каплями, газированная вода вызывала жажду.

— Не хотите водички? — спросил он югослава.

— С удовольствием, она напоминает наши источники, бьющие в пещерах… Мне не забыть эту воду, ведь я ее жадно пил после того, как мы оторвались от немцев, у нее был вкус жизни.

— О чем говорили на конгрессе?

— О Рабиндранате Тагоре как акварелисте.

— Ну, и как его оценивают?

Журналист пожал плечами. Он взял редиску, которая на тарелке оставила фиолетовое пятно раствора марганцовки, в котором ее мочили для дезинфекции.

— Когда кого-то причисляют к лику святых, все становится совершенством. Даже рубашка, которую он носил. Верующим нужны реликвии.

— А по вашему мнению?

— Лучше привести чужие мнения, там авторитетов хватает.

— Неужели это так плохо?

— Он баловался рисованием, а сейчас пытаются сделать из этого святыню. Напишу заметку о выставке и хватит. Вечером, прием, к сожалению, без алкоголя, слишком одухотворенное общество.

Тереи забавляла разочарованная мина, с которой югослав говорил о party. В зале стоял шум, участники конгресса переговаривались усталыми голосами, толстый итальянский писатель с таким восторгом говорил о красоте индианок, словно читал стихи д. Аннунцио.

К ним подсел одетый по-европейски темнокожий мужчина, привлеченный индийскими блюдами.

— Я — делегат Цейлона, — представился он, не подавая руки. — Я вам не помешаю, если буду есть по нашему обычаю?

Он месил рис правой рукой, желтый соус, когда он сжимал горстку риса, вытекал между пальцев, тогда он с детским удовольствием, не стесняясь, слизывал его. Толстые, голубоватые губы растянулись в довольной улыбке.

— Попробуйте… Рис с curry следует есть как того требует природа, пальцами можно пробовать, радоваться плотности этой кашицы. А как вы обгрызаете курицу? Одно удовольствие, когда ее держишь в руках, как это делали наши праотцы. А крабы? Без рук и зубов, когда используется весь арсенал щипцов, долот, крюков, еда превращается в гинекологическую операцию, теряет первобытную красоту. В Лондоне я на каждом приеме вызывал сенсацию, но я упрям, не могу отказать себе в удовольствии есть, как считаю нужным. Люди могут морщиться, изображать на лице отвращение, но я знаю, что они мне завидуют, потому что я естествен, в то время как они подражают другим, — он поспешно начал указательным пальцем собирать с тарелки соус, жадно поглощая его толстыми губами.

— Я тоже ел руками, когда ничего другого не оставалось, — пожал плечами югослав, — мне это не очень нравится. Но и особо не раздражает. В партизанах, в дубовых лесах Велебита.

Иштван их почти не слушал, ему вспомнилась жаренная на огне кукуруза, аромат дыма от горящего хвороста, кусочки обугленного сверху, а внутри сырого мяса, натертые серой солью-лизунцом и чесноком. К этому красное и терпкое вино, которое пьют залпом, большими глотками из пузатой бутылки.

— Ты не стал ждать меня, — неожиданно положил ему руку на плечо Морис Нагар. — И правильно сделал, потому что меня там задержали. Ты не смог бы выслать мою информацию, когда будет готова твоя? А я часок вздремну. Чувствую усталость. Шум меня усыпил.

— С большим удовольствием, — Тереи взял странички, написанные четким почерком, — я как раз собирался на почту.

Они направились к выходу, провожаемые поклонами слуг. В тени галереи им в лицо подул горячий ветерок, принесший запах отцветающих растений, сухих листьев и пыли.

— Ты мне нравишься, — неожиданно сказал Нагар. — И я немного за тебя беспокоюсь.

— Я знаю об этом, — Иштван сжал его маленькую, сухую ладонь, глядя сверху на лысеющее темя журналиста, загорелое и блестящее. — Надо мной собираются какие-то тучи?

— Нет. Птичье беспокойство. Предчувствие, Слишком мне приходилось все бросать и убегать, чтобы сейчас игнорировать такие сигналы. Что-то нехорошее висит в воздухе.

Он поднял печальные, как у Пьеро, глаза, легонько улыбнулся.

— До вечера. Иду отдыхать.

Журналист семенил по выложенной кирпичом дорожке в сторону гостиничных номеров. Тень передвинулась, от машины тянуло жаром и парами бензина. Тереи открыл дверцы с двух сторон прежде чем решился сесть. Мелкий пот сразу же выступил на спине, как при приступе малярии. Он что-то знает, — думал Иштван, — хотя не хочет говорить. Не предостерегал ли он меня? Но в чем дело? Маргит? А может, до него дошли какие-то сплетни из посольства?

Текст, который француз просил его выслать, свидетельствовал о доверии и любезности, он мог им воспользоваться, выбрать то что ему пригодилось бы. Правда, Тереи не был профессионалом и вряд ли мог составить ему конкуренцию, поэтому дружеский жест Нагара не имел особого значения.

Гости уже вышли из ресторана. Тереи хотелось побыть одному. Он включил зажигание и медленно вывел «остина» к открытым воротам.

Иштван решил не ехать на послеобеденную сессию, посвященную метафорам Тагора, а отправиться хотя бы в Тадж Махал. Совершенство гробницы, похожий на очищенную луковицу купол и четыре минарета, как побеги спаржи, стоящие на фоне синего неба, напоминали дешевый рекламный плакат «Air India». Безупречная красота вызывала скуку.

— Ах, значит, такое чудо создала любовь шаха, — говорила худая англичанка, глядя на гробницу с кислой миной восхищения. — Интересно, была ли она красивой?

— После нее осталось девять детей, — громко читала ее спутница, глядя в путеводитель, оправленный в красивую обложку. — Не думаю, что она могла сохранить красоту.

— Возможно, поэтому и решила умереть.

Тереи смотрел, как робко ступали туристы по стертым камням, незамутненное фонтанами зеркало бассейнов отражало гармоничный фасад мечети. Кипарисы и туи стояли на фоне белых стен, словно отлитые из железа. На полированном мраморе рука скульптора черным зигзагом выбила девяносто девять имен Аллаха, воздав ему почести и славя силу господню. Издалека надписи выглядели как капризный меандр.

Небо покраснело, кое-где затянулось легкими завесами. Купол гробницы светился фиолетовым цветом. Пейзаж напоминал персидские миниатюры, не хватало только всадников на белых конях, покрытых пурпурными епанчами, которые потрясали бы золотыми луками в погоне за проворной пятнистой пантерой. В просторном переходе горели желтым светом четыре керосиновые лампы, обозначающие сцену из рваной циновки, разостланной на камнях. По ней прыгал зверек, похожий на куницу. В центре подняла свой раздутый плоский капюшон разъяренная кобра, она не спускала глаз, горящих в свете ламп, словно капли расплавленной меди, с танцующего хищника. Змея шипела, голова, похожая на широкий дротик, была готова к атаке.

Тереи подошел поближе и наткнулся на факира, который подсунул ему плоскую корзинку.

— Give me five rupies [18], сааб, — настаивал он.

17

Curry (англ.) — соус с куркумовым корнем.

18

Give me five rupies (англ.)) — Дай мне пять рупий.