Каменные скрижали

— И как долго прикажешь маяться здесь одной? — тихо договорила она. — Или ты предпочел бы, чтобы я поехала с тобой?

— Да, — оживился он. — Конечно, мы едем вместе.

— Придется мне провожать тебя до конца, — его поразил чуждый, неприязненный тон этих слов.

— Что ты имеешь в виду?

— А если они надумали отослать тебя в Венгрию? Тревога морозом дохнула ему в лицо.

— Нет. Они бы с радостью объявили мне об этом, — поджал он губы. — Расщедрились бы для товарища на пинок под зад.

— Позвони на всякий случай. Потребуй, чтобы объяснили подробней.

Он торопливо оделся. И не успел машину завести, как Маргит оказалась рядом, полностью владеющая собой, готовая помочь советом и делом.

Когда они выбрались на асфальтированное шоссе, пришлось резко притормозить, потому что из пальмовой рощи вынесся длинный черный автомобиль, его водитель слишком поздно заметил опасность, сбросил газ, резкий свет фар «остина» залил кабину разворачивающейся машины, там сидел старик-индиец, наигрывающий морю на свистульке садху, его косматое лицо с прищуренными глазами сложилось в гримасу разозленного кота, черная машина рванулась вперед, только заморгали красные задние огни.

— Узнала? Крестьянский дхоти — это маскарад. А я еще не поверил Дэниэлу.

— Езжай, — сплела она ладони. — На почте долго ждать придется.

В полосе света вспыхивали крупные бабочки, жуки щелкали о радиатор, как каштаны, выпущенные из пращи. На стекле появились брызги.

Город издалека встретил их дымными трубами, вонью горелого масла и смрадом закисших сточных канав, и, прежде чем по обе стороны дороги появились каменные здания, вдали возник сгусток света из витрин магазинчиков.

Низкое здание почты было темным и пустым, в зале светилось только одно окошечко, заделанное матовым стеклом. Иштван постучал в стекло, повторил стук, кто-то гортанно ответил, но спешить с услугами не собирался.

Внезапное матовое стекло со стуком поднялось, в окошечке появилось усатое лицо чиновника.

— О, прошу прощения, — явил светскую улыбку чиновник, — я понятия не имел…

Чиновник подал формуляр заказа: кто звонит, в какой штат и город, сколько минут.

— Дели, — прочел он вслух и покачал головой. — Очень далеко. Придется подождать.

Они сели в душном зальчике на засаленную скамейку. Негромко заговорили. А чиновник опустил стекло, и, казалось, он снова дремлет, как вдруг раздался телефонный звонок.

— Сааб, как пожелаете, пройдете в кабину или извольте, вот мой телефон. В кабине, когда эти дикари разговаривают, им рук девать некуда, так они шнур теребят, как дхоти, в трубке ковыряются, как у себя в ухе… Там аппарат еле живой. Чиновник таращился, сгорая от любопытства, о чем пойдет разговор со столицей. И хотя он уверял, что уж его-то аппарат в полном порядке, Иштван с трудом расслышал чей-то искаженный голос.

— Алло! Алло! — кричал он в трубку. — Иштван говорит. Иштван Тереи. Ты меня слышишь? Что стряслось? Зачем я нужен в Дели? Что-нибудь серьезное?

Наконец сквозь шумы и треск оба расслышали друг друга, и Ференц понял, с кем говорит.

Маргит замерла на скамейке, опершись подбородком на сомкнутые руки. Напряженно вслушивалась, силясь по крику Иштвана на непонятном языке все же понять, что отвечает ему тот далекий голос, а вдруг это приговор.

— Ни-че-го не по-ни-ма-ю. Завтра выезжаю. В четверг буду в Дели. Что Старику от меня потребовалось?

У чиновника было такое выражение лица, словно он лимон выжимает, так ему хотелось, чтобы слова не терялись по дороге, чтобы они добрались до трубки на том конце провода.

— Но хоть скажи, хорошая новость или дурная? А? Привет Юдит. В четверг непременно буду на месте.

Не решиться было бросить трубку, казалось, самое важное вот-вот прозвучит, Ференц вот-вот передумает и перестанет темнить. Или развеет дурные предчувствия, попросту громко рассмеявшись.

И тут он наткнулся на скорбный взгляд Маргит, позабыл о затаившемся индийце. И рассеянно положил трубку, сунув руку в окошечко, как в пасть хищного зверя, который лишен возможности сомкнуть челюсти.

— Ну, и что?

— Ничего, по сути дела, ничего. Говорит, полная неожиданность. Чтобы я безотлагательно явился. Так приказал посол. Ты же слышала, о чем я его спрашивал. Говорит, важная новость, конец волненьям одиноким. Я не понял, а ты?

Иштван раздраженно расплатился, хотя чиновник огорченно перепроверял астрономический, на его взгляд, счет. Предстояло получить четверть его месячного оклада, он рассчитывал услышать вести, которые подтвердили бы его фантазии о мире крупных дел и заработках иностранцев в столице.

Когда они сели в машину, охваченная дурными предчувствиями Маргит положила ему руку на плечо.

— А вдруг приехала твоя семья? Жена ждет в Дели?

— Он раскололся бы. Не делал бы из этого тайны.

— Он тебе намекнул, сказал: конец волненьям одиноким.

— А знаешь, может быть, ты и права, — ухватился он за ее объяснение, — О «полных неожиданностях» у них могут быть самые дурацкие представления.

Он вел машину на полной скорости по темному шоссе над самым морем, которое в темноте выглядело как вспаханное поле. Белые мотыльки мелькали наискось, как первые снежинки.

— Расскажи, какая она.

— Кто?

— Твоя жена.

Уголком глаза он глянул на ее суровый профиль, на упрямую линию подбородка, темные волосы клубились, словно она погружена была в воду, а не во мрак.

— Она другая, — осторожно начал он.

— Знаю, и прежде всего она мать твоих сыновей, — с завистью сказала Маргит. — Однако стоит тебе захотеть, я тоже… У тебя хватит смелости сказать ей, чтобы она вернулась в Будапешт одна?

— Не волнуйся, сумею.

— Все не решаешься? Неужто потребуешь, чтобы я с ней говорила?

— Положись на меня.

— Помни, я с тобой, — сказала она, как друг, подбадривающий друга перед встречей с более сильным соперником. — Вот и кончились наши каникулы. Когда едем?

— Утром. Как можно раньше.

Они свернули на белые дюны вокруг гостиницы, песок враждебно посверкивал, как нафталин, рассыпанный под крышкой сундука. В свете фар возник Дэниэл, указывающий, куда поставить машину, чтобы она как можно дольше стояла в тени. Он не знал, что это уже излишне.

— Погаси свет, москитов приманишь.

— Нынче я не засну, давай, послушаем, как море шумит, — попросила Маргит. — Ведь это наша последняя ночь.

— Ну, и мысли у тебя, — он вынес плед, расстелил на лестнице, укрыл ей ноги. — Папиросы с собой?

Она щелкнула замком сумочки, протянула ему пачку в шелестящем целлофане. На миг он увидел ее лицо, склоненное над желтым огоньком зажигалки.

Перед ними, катясь из дальней дали, белели волны, слышалось шарканье и шелест, словно море трудолюбиво перемешивало гравий и липкий песок, из которого струями течет вода. Море вздыхало и бормотало, как человек, отбывающий трудовую повинность.

Он охватил ее рукой за плечи, сквозь табачный дымок уловил аромат волос, отчетливый, волнующий кровь, неповторимый.

Взгляд его блуждал по звездным, роям, звезды клубками светящихся пушинок реяли, пригасали и разгорались снова, меняя свой блеск.

Между сваями, на которые опирался домик, пробегали водяные крысы, осыпаясь, шуршал песок, шелестели бумажки, предназначенные на подстилку в норах, пробитых в основании обрыва.

«Она моя, — застыл он, задерживая дыхание. — Она моя по-настоящему. Она моя, потому что хочет принадлежать мне. Гляну на нее и вижу:  „Она моя“. Если приехала Илона… Надо честно сказать ей: „Я выбрал“. Это очень просто, надо только в открытую стать рядом с Маргит перед всеми, пусть видят».

И легче легкого представлялось это ему, сидящему, обняв Маргит, на деревянной лестничке в дружественном мраке, хоть знал он, что будет страдать и причинит страдания.

Маргит молча затянулась, потом резким щелчком отбросила папиросу, та рассыпала искорки в песке. И продолжала светиться там красной точкой, раздуваемая неощутимым движением воздуха, словно кто-то подхватил ее и жадно докуривает.