Каменные скрижали

«Кому собираю? — тяжелым осадком набухала мысль о расплате за этот счастливый час. — Нет, не для Михая». Он безотчетно вел сбор для мальчиков, а вернее сказать, вместо них их глазами искал сокровища, раз уж они не с ним, не бредут по зеркальной воде, полной переливчатых огней. Бессмысленный рефлекс. Не слать же им этот мусор. С шипеньем набегала волна, шаркала по мелководью, он отвернулся и прямо в нее, уже размазанную в бегстве назад, набравшуюся драной косматой тины, вытряхнул всю свою добычу, дождался услужливого повторного прибега и сполоснул шапочку, мгновенно засиявшую бирюзой.

— Зачем ты это сделал? — сказала она с искренним сожалением.

Он посмотрел на овал ее лица, очерченный медью слипшихся волос, в глаза, там сияла вся светлая зелень моря, ему стало бесконечно грустно, словно он обманул, а она со всещедрым доверием согласилась на это. И поцеловал ее, чтобы утешить, как целуют ребенка, шепча: «Спи спокойно».

Перед ними блестела широкая дорога на грани воды и белого пляжа, отполированная пластающимся прибоем. Издалека приметили они на ней что-то черное, похожее на корягу, явно выброшенное океаном, словно в стремлении избавиться ото всего, что может осквернить его глубины. Бурый валик высохших водорослей и сопревших щепок с пятнами смолы остро пах. Две вороны долбили клювами огромную, как таз, медузу, выдирая клочья помутневшего желе.

— Ты глянь, — приостановилась она и вытянула руку.

Полузарытый в плотном песке, лежал почерневший, обожженный солнцем утопленник. Волосы, брови и ресницы поросли ржавыми крупинками соли, глаза запали, словно солнце докучало ему, юркая вода омывала тело, прибрасывая сверху сеточку нитеподобных водорослей. Низко-низко над утопленником висело несколько мух, монотонно жужжали вибрирующие слюдяные крылышки, но на тело мухи не садились. Их отпугивала взлетающая пена прибоя.

— Не тронь, — схватила Иштвана за руку Маргит. — Вода его не унесет. Надо сказать в гостинице.

— Похож на обломок прелого бревна. Никакого отвращения не вызывает, — глянул он на боязливо сторонящуюся Маргит. — У него нет ноги. Совсем как модная скульптура.

— Перестань.

— Сколько дней несли его волны? И он уже не пугает, он соединяется с землей, по которой мы ходим. Удивительно быстро перестал иметь что-то общее с человеческим родом.

Сквозь порывы бриза, словно похоронный звон, доносились удары в гонг, гостиница призывала на ленч.

Она пустилась прочь быстрым шагом, словно в бегство, а полузанесенное тело не отпускало, даже почудилось, что труп изменил положение, что утопленник силится встать, пойти следом, но слежавшийся морской песок уже наполовину засосал его, обездвижил и не отпускает.

— Никогда не узнаем, что с ним случилось. Не могу думать о нем, как о распадающейся материи, зудит напоминание, что им следует заняться, мертвых надо хоронить, — вполголоса сказала она.

— Сжигать, — исправил он. — Последнюю неделю не штормило. Он либо утонул, либо умер на судне и его выбросили за борт.

— Но когда бросают за борт, сначала заворачивают в саван и привязывают камень.

— Простыню надо еще иметь, — пожал он плечами. — А он голый, даже набедренной повязки нет.

На песке опять стеклилась огромная расклеванная медуза, дальше лежало еще несколько, больше десятка, целое кладбище куполообразных непрочных отливок, распускаемых солнцем в смердящую клейкую жижу. Они свернули прямиком через пышущий жаром пляж, увязая по щиколотки в белом песке, как в пепле только что погасшего костра. Вид моря, засыпанной битым зеркалом бухты, преобразился. Как в полусне, они брели чуть вбок от павильона, где на тенистой веранде гостиничная прислуга накрыла столы. Под пробивавшимся туда солнечным лучом, как раскаленные добела, светились затейливо свернутые салфетки. Теперь Иштван и Маргит шли на звук нехитрой мелодии, которую наигрывал устроившийся под пальмами индиец. Мимо него прошли женщины в выцветших сари, на головах у них были плоские корзины, женщины почтительно присели и, звеня серебряными браслетами, засеменили дальше к морю.

Когда Маргит и Иштван подошли к своему домику, навстречу выбежал худенький слуга-подросток, заулыбался, подал купальные халаты.

Маргит первой пошла в душ, нагретая на солнце вода растворяла соль, от которой слиплись ресницы.

— Иди скорей, по-моему, вода вот-вот кончится, — позвала она. — Хоть попользуйся.

Когда он, надев полотняные брюки и светлую рубашку, вышел на веранду, Маргит разговаривала с Дэниэлом. Простое зеленое платьице с белым кантом придавало ей совсем девический вид, схваченные белой ленточкой рыжие волосы падали на правое плечо, кожа розовела от загара.

— Кто людей тайком возит, из-за одного покойника возвращаться к берегу не станут, тем более, что он чужак, — с непонятным удовольствием объяснял Дэниэл. — Разденут, чтобы никто не опознал, и бросают в море.

— Надо заняться телом, кто это сделает? — повел рукой Иштван в сторону лучащегося переливчатым серебром лукоморья.

— Из гостиницы позвонят, придет полицейский и прикажет деревенским старейшинам, чтобы сожгли. Сам к покойнику не притронется, ведь неизвестно, отчего он умер, а вдруг от чумы, а полицейский поднахватался, понимает, что такое бактерии, — оскалил белые зубы Дэниэл в угодливой улыбке.

Жар от раскаленного песка обжигал сквозь сандалии, дочерна припекал лодыжки Маргит. На подходе к центральному павильону Иштван обернулся и увидел, что Дэниэл развешивает на перильцах веранды выполоснутые купальные принадлежности. Воздух дрожал, мелодия флейт сплеталась с верещанием песчаных кузнечиков, зудением вьющихся мух и шелестом листьев в пальмовой роще в сочную симфонию отпускного отдыха. Когда они вошли под вожделенную тень гостиничной веранды, ему почудилось, что это сладчайший, как медовые соты, разгар лета, а ветерок как раз играл листком настенного календаря с датой 23 декабря.

— Не сочтите за дерзость, но вы крайне легкомысленны, — пригнулся к ним затянутый в белейшее накрахмаленное полотно метрдотель. Я наблюдал за вами в бинокль. Вы слишком далеко заплываете.

— Вы про акул? — беззаботно отмахнулся Иштван. — Мы каждый день читаем ваш плакат «Берегитесь акул!». Ну, и что? Ведь мы сюда приехали побарахтаться в море.

Нет, я не про акул, еще не было случая, чтобы акула напала на белого человека, — не отступался хлопотун-метрдотель. — Трудно вернуться. Течение сносит.

— Увидим, что далеко до берега, доплывем до рыбацких лодок, рыбаки нас подберут.

— К сожалению, это не так, — покачал головой метрдотель, давая официантам знак, что пора подавать на стол. — Если у моря отобрать добычу, оно посягнет на кого-то из семьи спасителя. А когда тонет человек, улов сразу же делается богаче, море неизменно благодарит. И рыбаки не станут вас выручать, они хотят жить в согласии со стихией, которая приносит им доход. Они в это верят. И хотят, чтобы море было милостиво к ним.

— Все не так, как нам представляется, — вздохнула Маргит, но тут, же отвлеклась, глядя на подставленную тарелку и налитое из банок пиво, от которого туманились высокие стаканы. — Может быть, и тот садху, что играет на тыквенной свистульке, вовсе не нищий.

— Позволю себе заметить, что подать ему милостыню было бы с вашей стороны своего рода бестактностью, — взволновался метрдотель.

— Было желание, но я был в одних плавках.

— Благодарите судьбу. Это очень богатый бабу, ему принадлежит и наш отель, и множество рыбацких лодок, у него склады копры и много домов в порту.

— И он просиживает себе у моря и играет на свистульке, как последний нищий, собирающий медяки?

— Он молится, он почитает море. Он считает его божеством, — сгустился в объяснения метрдотель, словно перед ним дети, ничего не понимающие в делах взрослых людей.

Когда метрдотель отошел, Маргит обменялась поклонами с двумя пожилыми англичанками, сидевшими в другом углу веранды, и спросила, нравится ли им здесь. Окинув безразличным взглядом бескрайний голубой простор, те ответили, что, как все прочее в буклетах, здешний курорт явно перехвален. Да, конечно, погода не оставляет желать лучшего, но безлюдье тяготит, и сразу после праздников они улетают в Коломбо.