Каменные скрижали

— В том-то и дело… Жизнь завершилась бы достойно. Для своих отцов церковь признает два пути, и первый из них — это неотделимость от своей паствы до конца, до стенки и пули, церковь очень высоко ценит посев крови. Он не бывает напрасен. В конечном счете, так же думают коммунисты. Идея, за которую не стоит гибнуть, это идея, ради которой не стоит жить.

— А второй путь?

— Второй путь гораздо труднее, потому что требует не только рвения и сердца, но и высокого разума. Это дальновидные, умные компромиссы с победителями; потому что, в конце концов, приходится на них идти. И церковь это ценит, причем, скорей всего, ценит выше, чем посев крови. Но для этого надо любить свою паству, любить больше, чем себя.

— Ты католик? — спросил Иштван.

— Как тебе сказать, — смутился Двояновский. — Если честно, то бывший. Отрекайся, не отрекайся, а от этого не избавишься, традиции, привычка, почти магические жесты… Но сохранил надежду, что проблема веры не звук пустой, — выпустил он в потолок табачный дым. — Хорошо бы и впредь сохранить. От этих мыслей открещиваются, на них не хватает времени. Однако голос звучит неотступно, как бы мы ни силились его заглушить.

— Стало быть, только смерть? — тихо сказал Иштван, мигом уловив суть ответа.

— А мы смерти не боимся, мы понимаем, что жизнь — это смертельное заболевание. Но кому хочется помнить об этом всякий день? По чести сказать, не представляю собственной могилы без креста. Да не мучь ты меня… Не затем же в гости-то звал.

— У меня к тебе просьба, поддержка нужна, — начал Иштван, Двояновский от неожиданности застыл на месте, обернувшись к хозяину. — У меня тут есть один художник.

— Индус?

— Ты его знаешь, тем легче говорить. Рам Канвал. Должен был ехать к нам. Но не заставляй повторять, как дураки это называют: дегенеративное искусство и так далее.

— Да уж, что-то поганое в памяти так и мерещится, как заслышу этот ученый термин, — потянулся журналист. — И что дальше?

— Байчи сорвал дело со стипендией для него. У вас с этим посвободней, чем у всех, пригрейте Рама. Жаль человека. Он от безысходности отравиться хотел, но это исключительно между нами. Пораскинь умом. Понимаешь?

Двояновский прикрыл глаза и замолчал.

— Слушай, я уезжаю на время, а это дело сердечное, прошу тебя, — не отступился Иштван. — Попробуй уладить не на польский манер, а то вы вечно расчувствуетесь, наобещаете, а завтра пыл проходит, все вон из памяти.

— Хорошо. Поговорю с нашим советником по культуре, — согласился наконец Двояновский. — За успех не ручаюсь, но на меня можешь рассчитывать.

— О том только и прошу. Спасибо. Помяни мое слово, он вам придется ко двору. И хватит об этом. Пошли ужинать. Что предпочитаешь? Вино, сливовицу?

— Проявим постоянство, — прихватил Двояновский бутылку и, не выпуская из руки рюмку, направился в столовую. — Ну, аромат. Все мне чего-то не хватало, ан, оказывается, я попросту голодный.

И Двояновский дружески подтолкнул Иштвана плечом.

— С лекциями покончено, — спокойно сказала Маргит накануне праздника Дивали.

— Ну и что? — огрызнулся он, словно его в чем-то винили. — Ничего. Я свободна.

Глаза у нее были чисты и доверчивы, и он устыдился своего свирепого наскока.

— Хочешь ехать?

— Хочу быть с тобой, — мирно объяснила она — Теперь у меня для тебя гораздо больше времени. Я думала, ты обрадуешься.

— Хорошо, — он отвернулся, словно его принудили к этому решению. — С гостиницей кончаем, пакуй вещи, чемоданы оставишь у меня. Пора ехать.

— Не лучше ли все взять с собой? — предположила Маргит.

— Думаешь, в Дели не вернемся? — неприязненно глянул он ей в глаза.

— Возможно, так было бы лучше, — тихо сказала она, — но я поступлю, как ты хочешь.

Под его враждебным взглядом она наклонила голову, словно горбясь от непосильного груза, рыжеватые волосы хлынули волной, закрывая лицо. Она не откинула их привычным движением, не воспротивилась этому безвольному ниспаданию.

— Все, за чем мы сюда вернулись бы, можно купить, — сказала она наконец. — Оставим часть багажа. Понимаю, тебе мила иллюзия, что мы уезжаем всего лишь на праздники. Наверное, успокаиваешь самого себя, что срок решений еще не настал?

— А ты думаешь…

— Ничего я не думаю. Я все понимаю. Очень бы хотела помочь тебе. Но ты должен решить сам. Иначе ты меня возненавидишь.

Воцарившуюся тишину нарушали возгласы повара на кухне, звяканье ступки, в которой он толок специи. О запыленные проволочные сетки на окнах скреблись побеги вьющихся растений, колеблемые вечерним ветром.

— Хорошо. Едем завтра, — внезапно сказал он.

Она оживилась, откинула прядь волос за ухо, обрадовано блеснули глаза.

— Завтра. На рассвете, — наконец решившись, безоглядно напирал Иштван. — Бежим на белые пляжи, о которых я мечтал. Пускай вода смоет все мои печали, закопаемся в песочек. Маргит, помоги мне, — склонился он над ней.

Она обняла его, притянула к себе крепко-крепко.

— Но ведь я только этого и хочу.

Он погрузил лицо в ее рассыпавшиеся волосы, в знакомый запах, вдохнул его всей грудью, до головокружения.

— Ты добра ко мне, — поцеловал он ее в шею.

Когда гостиничные мальчики уложили ее чемоданы в автомобиль, уже сгущались сумерки. На балконах, на каменных парапетах террас, ведущих в сад, мерцая, дрожали сотни огоньков. Золотистые язычки лизали тьму. Дома были иллюминированы для торжественной встречи праздника Дивали. На крышах, в окнах, даже на крылечках домов трепетали огни. Перед хижинами бедноты горели фитили в жестянках с маслом. Каждый надеялся приманить богиню счастья в свой дом, указывал ей дорогу, освещал вход. Иштвану стало стыдно. Он собирался купить плошки и глиняные лампадки, но в суматохе предотъездных дел совсем забыл про индийский праздник.

Весь город пропах свечами, танец огоньков, теплое живое пламя, преображал здания, делал их чудесными. Над ветвями деревьев дрожали огромные светящиеся хрустальные звезды, словно небо приспустилось на дома, обрызгало яркими осколками пороги, стены и тропки. Богиня Лакшми, держа в руках лампу, вела счастливую судьбу к ожидающим, молящимся в темноте.

— Интересно, а у нас дома будут огни, я же не дал денег повару, совсем из головы вылетело, — упреждал Иштван возможное огорчение.

Но когда они въехали на травяную лужайку, он с облегчением увидел колеблющийся гребень огоньков на низкой ограде, обычно темный грот косматой от лиан веранды теперь сиял желтыми плошками. Чокидар стоял, расставив ноги, опираясь на свой бамбук, в конце трех рядов огоньков, пригибаемых едва заметным движением воздуха, и эта огнистая трава освещала его снизу, словно кованную из бронзы фигуру. Огромная тень падала на стену, и на ее фоне чокидар казался вестником совершенных.

— Зажег, — облегченно вздохнул Иштван. — Награжу непременно. И в наш дом освещена дорога счастью. Маргит подождала у калитки, пока он завел «остин» в гараж. Повар с торжествующим видом приветствовал их, присел на корточки, палочкой поправил опадающие фитили.

— Не хуже, чем у других, правда, сааб? — повар напрашивался на похвалу.

— Даже лучше, — потрепал его по плечу Тереи. — Свечек ты не пожалел.

— Если Лакшми навестит нас, пусть видит, какие мы щедрые, — умильно ответил повар, незаметно подавая хозяину счет из лавочки за жертвенные светильники.

— Хорошо, вот возьми.

— Это слишком много, сааб, — голова слуги на худой шее вывернулась набок, словно у сороки, тщетно прилаживающейся подхватить и унести в клюве слишком крупную плодовую косточку.

— Бери, бери. За то, что не забыл.

— Ах, сааб, твое счастье — это наше счастье, ты же знаешь. Чокидар женится, потому что у него хорошая работа, вся моя семья благословляет тебя, господин. И семья уборщика. И семья садовника. Господин, ты — как мощное дерево, а мы — как птицы, что свили гнезда в твоих ветвях. Ладонь твоя отверста, ты не считаешь нам рис мерками, как в других домах. Сааб, — ритмично взывал Перейра, словно читал заклинания, воздев руки к листастым фестонам лиан, — да войдет богиня Лакшми в этот дом, да осыплет дарами тебя и госпожу.