Прииск в тайге

— А вот был ты бедняком да, погляжу, таким и остался. А еще воевал. Чего добился?

— Смеешься? Я о себе, по-твоему, думал? Темнота! — Иван раздражался все больше. Его бесило собственное неумение рассказать просто и понятно то, чего не знал таежный охотник. — Закопался тут, как барсук в норе, и знать ничего не хочешь. А ты видел, как мастеровые на заводах живут? Видел, я тебя спрашиваю? То-то! Молчи уж, темнота.

Плетнев не отвечал. Он в Зареченске насмотрелся на людские страдания, немало пережил сам, но не думал, что этому можно положить конец. Так жили и отцы, и деды, значит, так и должно быть. Когда Феня говорила, что надо ломать старые порядки, он соглашался с дядей: девушка в уме повредилась. А вот, оказывается, не одна Феня так рассуждала. Нашлись люди, что, не жалея жизни, поднялись против старых порядков, свергли царя, разогнали господ и прежнее начальство. И один из тех людей — Иван Буйный.

— Злые мы, русские, — ронял таежник и смотрел куда-то мимо Ивана. — Друг друга задавить готовы.

— Злые?! — ярился Иван. — Нет, брат, ошибаешься. Это кто же нас злыми сделал? Это прежняя жизнь такими нас делала. Мужик русский терпелив, он долго терпел, потому что темный был. А в темноте его нарочно держали — так обманывать и в повиновении держать способнее. А большевики народу глаза на правду открыли. За все обиды заплатил мужик своим притеснителям. А ты говоришь — злые.

Иван до того разволновался, что почти с ненавистью смотрел на охотника. Такие разговоры между ними шли часто, иной раз дело едва не доходило до ссоры. Услышав раскатистый голос мужа, подходила Ольга, улыбаясь говорила:

— Чего расшумелся, Ваня? Пойди-ка дров наколи.

Иван сразу приходил в себя, ласково взглянув на жену, без лишних слов брался за топор. Дымова садилась рядом с Никитой и смущенно просила:

— Вы на него не сердитесь. Он добрый, только с виду суров. За войну-то его три раза ранили, под расстрелом у колчаковцев стоял, вот и стал таким….

— Я не сержусь, — поспешно отвечал Плетнев, — это я виноват, разозлил человека.

Никита чувствовал себя неловко с женщиной, боялся смотреть ей в задумчивые глаза и, сославшись на какое-нибудь дело, уходил. Ольга Михайловна, вздохнув, тоже принималась за работу. Буйный не хвастал, называя жену мастерицей на все руки. У Дымовой везде был порядок, она умела быстро приготовить обед, постирать и поштопать, оседлать лошадь, оказать помощь больному. В редкие свободные минуты Ольга забивалась куда-нибудь в укромный угол и, подперев щеку рукой, подолгу сидела не двигаясь. О чем думала женщина, знал только Иван. Обеспокоенный, он разыскивал жену, легонько обнимал ее:

— Будет, Оленька, будет. Не трави сердца.

Ольга, вздрогнув, словно просыпалась после тяжелого сна, прижималась к мужу, шепча:

— Не могу забыть его, Ваня, все перед глазами.

Буйный как умел успокаивал жену, неловко гладил своей ручищей ее маленькую голову.

— Ты бы отдохнула, Оленька, с утра на ногах.

Жена благодарно смотрела ему в глаза, через силу улыбалась и качала головой.

— Не хочу, в работе-то легче, — и опять принималась хлопотать по хозяйству.

Как ни уставали разведчики после трудной работы, но выдавались вечера, когда, смыв походную грязь в ручье и поужинав, все собирались в тесный кружок у костра. Высоко взлетало пламя, освещая усталые лица, шипели и трещали головни, едкий дым клубами поднимался к звездному небу, разгоняя назойливую мошкару. Алексей Каргаполов мягким тенором начинал песню:

Буйный подхватывал сочным басом, а за ним остальные:

Алексей запевал новый куплет:

И, будя засыпающую тайгу, грозно неслось:

Спев одну песню, начинали другую. Пели про Колчака, позорно бежавшего с Урала, пели про умирающего красноармейца, про отряд коммунаров, доблестно сражавшийся с белыми наемными солдатами. Плетнев слушал эти песни, украдкой смахивал набежавшую слезу и, скрывая волнение, усиленно дымил трубкой.

— Пой с нами, Гаврилыч, пой, — приглашал Иван Буйный, обняв охотника за плечи.

— Слов не знаю, — отвечал Никита.

— А ты за нами тяни, слова-то простые.

Потом какую-нибудь грустную старинную песню запевала Дымова, она знала таких песен множество. Слушая ее, невольно умолкали другие. Ольга, заметив, что поет одна, смущалась и обрывала песню. Тогда Зотов, подсаживаясь к женщине, заглядывал ей в глаза, просил:

— Спойте еще, Ольга Михайловна. Уж как хорошо это у вас получается. Чистый вы соловей.

Дымова опускала голову. А Каргаполов, тряхнув светлыми кудрями, запевал частушки:

Плетнев замечал, как бывший штейгер пристально смотрел на жену Ивана Буйного, как загорались глаза у «цыгана». Охотнику это не нравилось, он ревниво тыкал Авдея в бок.

— Посторонись-ка, я в костер подброшу.

Однажды Зотов пришел на стан среди бела дня. В поводу он вел прихрамывающую лошадь. У палаток никого не было: Иван и Никита с утра ушли на озеро ловить рыбу. Штейгер был хмур и зол. Ударом ноги распахнул калитку, потянул за собой коня. Конь упирался. Авдей с силой ударил кулаком по лошадиной морде.

— Вы что делаете?

Зотов удивленно оглянулся. Сзади стояла Дымова.

— Зачем бьете лошадь? — сурово спросила женщина, и темные глаза ее сузились.

— А тебе-то что? Жалко? Скотину пожалела, а людей не жалеешь. Эх, Ольга Михайловна.

— Это как понимать?

— Да так вот, — Авдей неопределенно хмыкнул и примирительно добавил: — Не сердись, погорячился. Из-за этой скотинки я чуть шею не сломал. Ногу мой конек распорол. Видишь, кровянит? А мужики-то наши где?

— Какие мужики? — голос Дымовой не располагал к дальнейшему разговору.

— Ну, эти, таежник и твой Иван.

— Рыбачат на озере.

Авдей ввел, наконец, заупрямившуюся лошадь, привязал к изгороди и расседлал. Седло бросил у палатки и сел на него, вытирая с лица пот. Заговорил вкрадчиво.

— Иван-то с Никитой, говоришь, рыбу удят?

Дымова не ответила. Зотов торопливо оглянулся по сторонам и зверем кинулся на нее.

— Ты чего?! Сдурел? Пусти, слышишь?

— Тише, милка, тише. Давно такого момента ждал. Изголодался я по бабам-то, да и тебе, поди, муженек приелся.

— Пусти… — маленькая женщина беспомощно билась в лапах штейгера. Тот засмеялся мелким смешком, жадно обнимая ее.

— Будешь моей, милка, будешь. Лучше не брыкайся. От меня еще ни одна не уходила и ты не уйдешь.

Ольга, обезумев от боли и ненависти, задыхаясь в объятиях Зотова, извернулась, ударила обидчика ногой в живот. Авдей взвыл и выпустил ее. Растрепанная, она оглянулась и бросилась к палатке, ища спасения. Зотов с налитыми кровью глазами, ругаясь, кинулся вдогонку.

— Не уйдешь, — громко и яростно шептал он, пролезая в палатку. — Не хотела добром, силком возьму…

В лицо ему холодно глянуло дуло револьвера. Твердо и спокойно прозвучали слова:

— Не подходи, гад, убью.